Механизм сталинской власти: становление и функционирование. 1917-1941 - Павлова Ирина Владимировна
С уже знакомым предубеждением Невежин относится также к книге «Другая война: 1939–1945». По его мнению, Ю.Н. Афанасьев необоснованно попытался поставить выступление Сталина 5 мая 1941 г. «в один ряд со сталинскими речами, якобы произнесенными на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) 19 августа 1939 г. и на главном военном совете 14 мая 1941 г. Источник, на основании которого была сделана публикация речи Сталина на Политбюро 19 августа 1939 г., добавляет далее Невежин, – «требует критического анализа». Сделав это дополнение, он посчитал необязательным упомянуть, во-первых, о том, что внимание к выступлению Сталина 19 августа 1939 г. привлек В. Суворов, во-вторых, что запись текста этой речи была обнаружена в Особом архиве (ныне Центр хранения историко-документальных коллекций) Т.С. Бушуевой и опубликована ею в журнале «Новый мир» в 1994 г. (№ 12), в-третьих, что анализ этой речи уже сделан В.Л. Дорошенко и опубликован в материалах научного семинара, посвященного пятидесятилетию разгрома фашистской Германии, состоявшегося в Новосибирске 16 апреля 1995 г., а затем переопубликован в книге «Другая война: 1939–1945». На все это нет никаких указаний не только в основном тексте книги, но и в прилагаемом «Списке использованных источников и литературы».
Что же касается употребленного Невежиным словесного оборота «якобы произнесенными», то же самое можно сказать и в отношении выступления Сталина 5 мая 1941 г. Подлинного текста речи в том и в другом случае не обнаружено. К тому же вся конструкция Невежина распадается, если взять за основу другую запись сталинской речи 5 мая 1941 г., о которой рассказал присутствовавший в Кремле в тот момент Н.Г. Лященко. Спустя десятилетия он смог ознакомиться с записью текста речи Сталина, присланной из Института военной истории. В полученной записи, подчеркивает Невежин, о войне не было ни слова. Как очевидец, Н.Г. Лященко сделал вывод, что «над ней кто-то изрядно поработал» [1245]82. Все это было вполне в духе Сталина. Не случайно он запретил включение записи своей речи 5 мая 1941 г., сделанной К. Семеновым, в предполагавшийся к изданию 14-й том его сочинений.
Такая позиция Невежина не могла не обусловить противоречивость и нечеткость выводов его книги. В главе, посвященной сталинским выступлениям 5 мая 1941 г., он присоединяется к выводу о том, что «сталинские призывы о необходимости перестройки советской пропаганды, прозвучавшие на банкете в Кремле по случаю выпуска военных академий РККА, еще не означали, что СССР готовился летом 1941 г. напасть на Германию» (выделено мною. – И.П.) [1246]83.
Книгу завершает послесловие профессора Рурского университета (Германия) Б. Бонвеча, в котором он «разъясняет» читателю позицию Невежина. Оказывается, акцент на «наступление» не делает вынужденным «нападение». Автор книги, по словам Бонвеча, «подчас склонен к некоторой драматизации, но в целом его положительно характеризует то, что он на основе явных изменений в советской военной пропаганде после выступлений Сталина 5 мая 1941 г. не делает вывода, будто Советский Союз определенно намеревался напасть на Германию...» [1247]84. Бонвеч, несмотря на исследование Невежина и других авторов, по-прежнему убежден в том, что «Сталин скрупулезно и не только исходя из соображений обороны, учитывал государственные интересы, принимая в расчет и возможность войны с Германией. К какому времени он относил начало войны, установить невозможно, но многие данные указывают на 1942 год» [1248]85.
Об определенной «сдаче позиций» свидетельствует также раздел, написанный М.И. Мельтюховым в книге «Советское общество: возникновение, развитие, исторический финал. Т. 1. От вооруженного восстания в Петрограде до второй сверхдержавы мира» (М.: РГГУ, 1997). Раздел имеет красноречивое название – «Крики об обороне – это вуаль», которое представляет собой фразу Сталина, сказанную им 1 октября 1938 г. на совещании пропагандистов Москвы и Ленинграда, тогда же записанную секретарем ЦК А.А. Ждановым в своем блокноте. Характерно, что Жданов выделил эту фразу как ключевую, раскрывающую подлинные представления Сталина о внешнеполитической миссии советского государства [1249]86. Но, с другой стороны, анализируя статьи авторов, которые собраны в книге «Другая война: 1939–1945» и фактически представляют собой дискуссию на тему «Готовил ли Сталин наступательную войну?», Мельтюхов неправомерно свел ее к следующему заключению: «авторы оспаривают не столько вероятность (или необходимость) упреждающего наступления СССР, сколько возможность его осуществления именно в 1941 г. (выделено мною. – И.П.). Во всяком случае сопоставление упомянутых статей, опубликованных в одной книге и отражающих, на первый взгляд, противоположные точки зрения, полезно. Это помогает лучше понять причины и характер катастрофы, которая произошла в 1941 г. и которая в конечном счете была органически связана с природой сталинского режима» [1250]87.
Акцент на вопросе о возможности осуществления наступления СССР в 1941 г. – это не более чем попытка отвести дискуссию от выяснения реальных действий Сталина по подготовке к войне. Эта же тенденция отчетливо проявилась и на заседании ассоциации историков Второй мировой войны в декабре 1997 г., на которой обсуждался специальный доклад М.И. Мельтюхова [1251]88. На одном фланге были докладчик и поддержавший его историк В.А. Невежин, а на другом – старейшины нашей военной исторической науки В.А. Анфилов, М.А. Гареев, Ю.А. Горьков, А.С. Орлов, О.А. Ржешевский и др., для которых «история – наука политическая», а историку, по их мнению, «необходимо всегда помнить об интересах своего государства и заботиться о здравомыслии поколений, вступающих в жизнь» [1252]89. Состоявшаяся дискуссия продемонстрировала то, что историкам демократического направления не удалось оттеснить или сколько-нибудь заметно потеснить историков прокоммунистического направления. Последние, сохранив свои позиции в институциональной системе постсоветской науки, перешли к реваншу, который собственно научного значения не имеет. Однако он оказывает серьезное влияние на процесс дальнейшей деградации исторической науки в России и скажется на подготовке нового поколения историков. Процессы, которые происходят в постсоветской исторической науке, связаны с общими политическими процессами в стране. Демократия не удалась даже в истории, да и не могла удасться при наличном соотношении сил. Если бы прокоммунистический реванш получил хотя бы отпор со стороны мировой исторической науки, но и здесь сложилась парадоксальная ситуация: западные историки не только формально контактируют с прокоммунистическими историками, но и поддерживают их концептуально [1253]90. Российским историкам демократического направления придется проявить не только терпение, но и отвагу.
Издание в 1998 г. международным фондом «Демократия» сборника документов «1941 год: В 2-х книгах» не ставит точку в историографии этой темы, как считает тот же Л.А. Безыменский, интервью с которым под знаменательным названием «Правда про 22 июня» появилось 18 июня 1998 г. в газете «Комсомольская правда». В сборнике опубликованы документы, которые до самого последнего времени были недоступны в таких архивах, как Архив Президента, Архив внешней политики, Архив Службы внешней разведки, Центральный архив Федеральной службы безопасности Российской Федерации и др. При всей своей неоспоримой важности эти документы сами по себе не могут дать прямых ответов на поставленные вопросы. Именно это и входило в интересы Сталина, который лично контролировал комплектование своего архива, составляющего сегодня основу Архива Президента. Вот почему «документация, которая содержится в личных архивах Сталина и Молотова, представляет собой исключительно важный, но не исчерпывающий источник» (выделено мною. – И.П.) [1254]91. Весьма показателен и тот принципиальный факт, выявившийся в ходе подготовки сборника, что «в отличие от скупой информации о возможном политическом сближении, материалы по возобновлению экономических связей между СССР и Германией весьма обширны...» [1255]92. Сталин не случайно оставлял в своем архиве в основном материалы об экономическом сотрудничестве с Германией, как будто знал психологию воспитанных в созданной им стране историков. И действительно вывод последовал: «Наше предположение об инициативной роли экономического фактора еще требует дополнительного исследования, но и сейчас оно должно учитываться при оценке аргумента о "вынужденном" характере договоренностей 1939 г.» [1256]93
