Русская армия между Троцким и Сталиным - Млечин Леонид Михайлович (книги онлайн полные версии бесплатно TXT) 📗
Вспоминая о Париже, Зиновьев рассказал, как Ленин, по вечерам, «бегал на перекресток» за последним выпуском вечерних газет, а ранним утром — в булочную за горячими подковками.
— Его супружница, — добавил Зиновьев, — предпочитала, между нами говоря, бриоши, но старик был немного скуповат…
Я никогда не забуду зиновьевской фразы (не имеющей, впрочем, отношения к Ленину):
— Революция, Интернационал — все это, конечно, великие события. Но я разревусь, если они коснутся Парижа!
Часа в четыре утра Зиновьев неожиданно воскликнул:
— Жратва!
Обслуженные его охранниками, мы съели копченый язык и холодные рубленые куриные котлеты, запивая их горячим чаем. Около пяти часов утра Зиновьев промычал:
— Айда дрыхать! — и, растянувшись на кушетке, сразу же захрапел, не раздевшись».
В 1923-м и 1924 годах Сталин еще не воспринимался как лидер партии. В те годы особенно выделялся Зиновьев как председатель Исполкома Коминтерна. Он привык много выступать, и его часто приглашали выступить перед различными аудиториями.
Леопольд Треппер, будущий знаменитый разведчик, слушал выступления Зиновьева, когда учился в Москве в Коммунистическом университете национальных меньшинств Запада имени Ю.Ю. Мархлевского:
«Зиновьев производил на меня странное впечатление, и это, несомненно, потому, что неизменно пламенные и вдохновенные речи никак не соответствовали резкому и высокому голосу, который ему так и не удалось поставить.
Никогда не забуду, как однажды, подчеркивая слова соответствующей жестикуляцией, он визгливо воскликнул:
— Я приникаю ухом к земле и слышу приближение революции, но боюсь, как бы социал-демократия не оказалась самой главной контрреволюционной силой».
Григорий Евсеевич Зиновьев был человеком малых талантов, о чем не подозревал. Не понимал, что своим высоким положением обязан лишь особым отношениям с Лениным. Он считал, что он вправе быть наследником вождя и что единственный его соперник — это Троцкий. Ради уничтожения Троцкого Зиновьев заключил союз со Сталиным, наивно полагая, что Иосиф Виссарионович готов быть на вторых ролях.
Сталин, еще не уверенный в своих силах, вел себя осторожно и некоторое время не мешал Зиновьеву изображать из себя хозяина страны. На последнем при жизни Ленина партийном съезде, когда сам Владимир Ильич уже не мог выступать, политический доклад произнес Зиновьев.
В январе 1924 года на XIII партконференции, обращаясь к новым вождям партии, едкий Давид Рязанов, директор Института Маркса и Энгельса, сказал:
— Как вы, друзья, ни садитесь, все же в Ленины не годитесь. Пойте соло, запевайте дуэт, трио, квартет и квинтет, но вам не заменить Ленина.
Эти слова, как и призыв «Долой кандидатов в вожди!» из стенограммы изъяли. Зиновьев в душе полагал, что вполне способен заменить Владимира Ильича.
«Зиновьев имел вид чрезвычайно самоуверенный, — вспоминал Виктор Серж. — Тщательно выбритый, бледный, с несколько одутловатым лицом, густой курчавой шевелюрой и серо-голубыми глазами, он просто чувствовал себя на своем месте на вершине власти, будучи самым старым соратником Ленина в ЦК; однако от него исходило также ощущение дряблости и скрытой неуверенности…
На митингах на Петроградском фронте я видел, как молодые военные карьеристы в новых блестящих кожанках заставляли Зиновьева краснеть и в смущении опускать голову, откровенно подбрасывая ему глупейшую лесть.
— Мы победим, — кричал один из них, — потому что нами командует наш славный вождь товарищ Зиновьев!»
В июле 1923 года Зиновьев и Бухарин, редактор «Правды», кандидат в члены политбюро и оргбюро ЦК, отдыхали в Кисловодске. Они были обеспокоены ростом влияния Сталина и придумали, как его нейтрализовать: упразднить оргбюро и избрать секретариат в составе Зиновьева, Сталина и Троцкого. «Тройка», и решала бы все организационные и кадровые вопросы. Это предложение поддержали члены ЦК, которые отдыхали в Кисловодске, в том числе и Фрунзе.
В конце июля в Москву уехал Орджоникидзе, который на правах старого друга взял на себя миссию переговорить со Сталиным. Зиновьев и Бухарин написали короткую записку Сталину и Каменеву:
«Серго расскажет Вам о мыслях, которые бродят в головах двух кисловодских обывателей. Само собой разумеется, что об этом нужно нам всем двадцать раз переговорить раньше, чем на что-нибудь решиться».
Пока Зиновьев и Бухарин, прогуливаясь, вели неспешный разговор о том, как переустроить систему власти, оставшийся в Москве Сталин вовсе не хотел делиться властью и решал все единолично. Ленин болел, Троцкий отсутствовал, Каменев в силу мягкости характера со Сталиным не спорил.
На Льва Каменева же и обрушился с упреками Зиновьев — от своего и Бухарина имени:
«Дорогой Лев Борисович!
Позволь тебе сказать, что на этот раз мы совершенно всерьез и глубоко возмущены. В самом деле! Мы находимся здесь на лечении не без вашего согласия. Ты — в Москве. У тебя — немалое влияние. И ты позволяешь Сталину прямо издеваться. Факты? Примеры?
Изволь!»
Зиновьев и Бухарин привели целый список решений, принятых в Москве без консультации с ними: новые назначения, принципиально важные шаги во внешней политике.
Бухарина, редактора «Правды», особенно возмутила смена редколлегии газеты: «Что это, как не издевка? Что сказал бы Сталин, если во время его отпуска, не известив его и не посоветовавшись с ним, мы назначили бы новый секретариат ЦК или коллегию Наркомнаца?!»
Зиновьев, председатель Исполкома Коминтерна, был недоволен новыми директивами иностранным компартиям: «Владимир Ильич уделял добрую десятую часть времени Коминтерну, каждую неделю беседовал с нами об этом часами, знал международное движение как свои пять пальцев и то никогда не отрезывал, не спросив двадцать раз всех. А Сталин пришел, увидел и разрешил! А мы с Бухариным — вроде «мертвых трупов» — нас и спрашивать нечего. Да и тебя, верно, не спросил и нашей телеграммы не показал.
Мы пишем телеграммой, что приедем на политбюро, бросив отпуск, если политбюро хочет заняться этим важным вопросом. Нас даже не удостаивают ответом».
В тот момент Зиновьев был настроен весьма решительно. Он называл действия Сталина диктатурой и пришел к выводу, что Ленин был прав в оценке Сталина («Письмо к съезду») и в предложении переместить его с поста генсека.
«Мы этого терпеть больше будем, — писал Зиновьев Каменеву. — Если партии суждено пройти через полосу (вероятно, очень короткую) единодержавия Сталина — пусть будет так. Но прикрывать все эти свинства я, по крайней мере, не намерен.
Во всех платформах говорят о «тройке», считая, что и я в ней имею не последнее значение. На деле нет никакой тройки, а есть диктатура Сталина. Ильич был тысячу раз прав. Либо будет найден серьезный выход, либо полоса борьбы неминуема. Ну, для тебя это не ново. Ты сам не раз говорил то же.
Но что меня удивило — так это то, что Ворошилов, Фрунзе и Серго думают почти так же…»
Зиновьев глубоко ошибался: положиться он мог только на Фрунзе. Ворошилов и Орджоникидзе были сталинскими людьми. Они могли на короткий момент попасть под чье-то влияние, но одного сталинского слова было достаточно, чтобы они заняли нужную тому позицию.
Характерно, что, обращаясь буквально на следующий день непосредственно к Сталину, только что бушевавший Зиновьев не решился высказать ему свои претензии.
Григорий Евсеевич робко заметил:
«В очень ответственных делах хорошо бы, если дело терпит, советоваться…
Вашего мнения по поводу разговора Серго жду с нетерпением. Не примите и не истолкуйте это в дурную сторону. Обдумайте спокойно».
А Сталину и думать было нечего: с какой стати он будет отказываться от практически единоличной власти в партии? Если секретариат ЦК будет состоять из трех человек — Зиновьева, Сталина и Троцкого, то Иосиф Виссарионович утратит все рычаги управления.
Сталин стал отговаривать от этой идеи мягкого и податливого Каменева и убедил его.
Орджоникидзе писал Ворошилову:
