Собрание сочинений. Том 5 - Маркс Карл Генрих (лучшие книги читать онлайн бесплатно .txt) 📗
Написано К. Марксом 6 ноября 1848 г.
Печатается по тексту газеты
Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 136, 7 ноября 1848 г.
Перевод с немецкого
ИЗ РУКОПИСНОГО НАСЛЕДСТВА Ф. ЭНГЕЛЬСА
Первая страница рукописи Ф. Энгельса «Из Парижа в Берн»
ИЗ ПАРИЖА В БЕРН[276]
I
СЕНА И ЛУАРА
La belle France!{183} В самом деле, у французов прекрасная страна, и они в праве ею гордиться.
Какая страна в Европе может сравниться с Францией богатством, разнообразием условий и продуктов, универсальностью?
Испания? Но две трети ее поверхности представляют собой, вследствие заброшенности или от природы, знойную каменистую пустыню, а прилегающая к Атлантическому океану часть полуострова, Португалия, ей не принадлежит.
Италия? Но с тех пор как путь мировой торговли проходит через океан, с тех пор как пароходы пересекают Средиземное море, Италия заброшена.
Англия? Но в Англии вот уже восемьдесят лет нет ничего, кроме торговли и промышленности, угольного дыма и скотоводства. И в Англии ужасное свинцовое небо и никакого вина.
А Германия? На севере — это плоская песчаная равнина, от европейского юга она отделена гранитной стеной Альп; и это страна, бедная вином, страна пива, водки и ржаного хлеба, страна обмелевших рек и измельчавших революций!
То ли дело Франция! Омываемая тремя морями, она в трех направлениях прорезана пятью большими реками; на севере климат почти такой же, как в Германии и Бельгии, на юге — почти такой же, как в Италии; на севере — пшеница, на юге — кукуруза и рис, на севере — рапс, на юге — оливковое дерево; на севере — лен, на юге — шелк, и почти повсюду — вино.
И какое вино! Что за разнообразие — от бордо до бургундского, от бургундского до крепкого сен-жоржа, люнеля, фронтиньяна на юге и до пенистого шампанского! Какое разнообразие белых и красных вин — от пти-макона или шабли до шамбертена, шато-лароза, сотерна, до руссильонского, до пенистого аи! И подумать только, что каждое из этих вин дает свой особый хмель, что при помощи нескольких бутылок можно пережить всю гамму настроений— от легкомысленной кадрили до «Марсельезы», от бурной страстности канкана до бешеного пыла революционного возбуждения и, наконец, одной бутылкой шампанского можно снова настроить себя на самый веселый в мире карнавальный лад!
И одна лишь Франция имеет Париж — город, в котором европейская цивилизация достигла своего высшего расцвета, в котором сходятся нервные нити всей европейской истории и из которого через определенные промежутки времени исходят электрические разряды, потрясающие весь мир; город, население которого сочетает в себе, как никакой другой народ, страсть к наслаждениям со страстью к историческому действию, жители которого умеют жить, как самые утонченные эпикурейцы Афин, и умирать, как самые бесстрашные спартанцы, воплощая в себе одновременно и Алкивиада и Леонида, — город, который в самом деле, как выразился Луи Блан, есть сердце и мозг мира.
Когда обозреваешь Париж с какого-нибудь высокого пункта города, или же с Монмартра, или с террасы Сен-Клу, когда бродишь по окрестностям города, то невольно возникает мысль: Франция знает, что для нее значит Париж, Франция отдала свои лучшие силы на то, чтобы заботливо выпестовать Париж. Как одалиска на отливающем бронзой диване, покоится гордый город на согретых солнцем виноградных холмах извивающейся долины Сены. Где еще в мире найдете вы такие виды, как те, которые открываются из вагона обеих версальских железных дорог вниз на зеленую долину с ее многочисленными деревнями и местечками, и где найдете вы так прелестно расположенные, так чисто и изящно построенные, с таким вкусом разбросанные деревни и местечки, как Сюрен, Сен-Клу, Севр, Монморанси, Анген и бесчисленное множество других? Выйдите к любой заставе, пойдите наугад по любой из дорог, и всюду вы увидите такие же красивые окрестности, с таким же вкусом использованную местность, то же изящество и чистоту. А между тем эта жемчужина городов ведь сама создала себе такое изумительное ложе.
Но, конечно, нужна была и такая страна, как Франция, чтобы создать Париж, и лишь когда узнаешь поразительное богатство этой великолепной страны, начинаешь понимать, как мог возникнуть этот сверкающий, великолепный, несравненный Париж. Этого, правда, не чувствуешь, когда приезжаешь с Севера, когда проносишься в поезде по равнинам Фландрии и Артуа, по безлесным и лишенным виноградников холмам Пикардии. Там видишь лишь засеянные хлебом поля и луга, однообразие которых нарушается только болотистыми долинами рек, да далекими холмами, поросшими кустарником; и лишь около Понтуаза, когда вступаешь в область, близкую к атмосфере Парижа, начинаешь понемногу замечать и самое «прекрасную Францию». Немного лучше начинаешь понимать Париж, когда едешь по направлению к столице по плодородным долинам Лотарингии, через увенчанные виноградниками меловые холмы Шампани, вдоль прекрасной долины Марны. Еще лучше понимаешь его, когда едешь через Нормандию и по дороге от Руана до Парижа наблюдаешь, как поезд то следует за изгибами Сены, то пересекает их. От Сены как бы струится парижский воздух до самого ее устья; деревни, города, холмы — все напоминает окрестности Парижа, только все становится красивее, роскошнее, изящнее по мере того как приближаешься к центру Франции. Но лишь тогда окончательно понял я, как стал возможен Париж, когда шел вдоль берега Луары и оттуда спускался через горы в покрытые виноградниками долины Бургундии.
Я знал Париж в последние два года монархии, когда буржуазия еще с упоением наслаждалась полнотой своей власти, когда торговля и промышленность были в сносном состоянии, когда молодежь из среды крупной и мелкой буржуазии еще имела достаточно денег для развлечений и разгула и когда даже часть рабочих была еще настолько обеспечена, что могла принимать участие в общем беззаботном веселье. Я снова увидел Париж в короткую пору его упоения медовым месяцем республики, в марте и апреле, когда рабочие с безрассудной доверчивостью, с самой беззаботной решимостью «предоставили в распоряжение республики три месяца нужды»{184}, когда они в течение дня питались сухим хлебом и картофелем, а по вечерам сажали на бульварах деревья свободы, жгли фейерверки и восторженно пели «Марсельезу» и когда буржуа, прячась целый день по своим домам, пытались разноцветными плошками смягчить гнев народа. Я снова приехал туда в октябре — отнюдь не добровольно, клянусь Геккером! Между тогдашним и нынешним Парижем было 15 мая и 25 июня, была жесточайшая борьба, когда-либо виданная миром, было море крови, было пятнадцать тысяч трупов. Гранаты Кавеньяка не оставили и следа от неукротимой веселости парижан. Умолкли звуки «Марсельезы» и «Chant du depart»; лишь буржуа еще напевали сквозь зубы свое «Mourir pour la patrie»[277]. Рабочие же, без куска хлеба и без оружия, с затаенной ненавистью скрежетали зубами. В школе осадного положения легкомысленная республика скоро стала добропорядочной, покорной, благоразумной и умеренной (sage et moderee). Но Париж был мертв — это не был уже Париж. На бульварах — только буржуа и полицейские шпионы; балы, театры опустели; уличные мальчишки, напялив на себя мундиры мобильной гвардии, продались добропорядочной республике за 30 су в день, и чем глупее они становились, тем более прославляла их буржуазия, — словом, это был снова Париж 1847 года, но без души, без жизни, без огня и без элементов брожения, которые рабочие тогда вносили во все. Париж был мертв, и этот красивый покойник был тем ужаснее, чем красивее он был.
Я не мог выдержать дольше в этом мертвом Париже. Я должен был уйти прочь — все равно куда. И вот прежде всего я направился в Швейцарию. Денег у меня было немного — пришлось, следовательно, пойти пешком. Да я и не стремился выбирать кратчайший путь: с Францией не так-то легко расстаться.
