Черные кабинеты. История российской перлюстрации, XVIII — начало XX века - Измозик Владлен Семенович
Молодой журналист с либеральным душком, как Погодин,… легко увлечется наущением и влиянием чужого мнения… Два человека в Москве, князь Петр Андреевич Вяземский и Александр Пушкин, покровительством своим могут причинить вред. <…> Пушкин известен — это несчастное существо с огромным талантом служит живым примером, что ум без души есть меч в руках бешеного.
Уже 26 ноября начальник III Отделения и шеф жандармов А.Х. Бенкендорф направил письмо в Москву жандармскому полковнику И.П. Бибикову. Он просил организовать слежку за Погодиным и его связями, в особенности за Вяземским и Пушкиным. «Вы меня бесконечно обяжете, — писал Бенкендорф, — если найдете средство получить и представить нам в копиях поэтические отрывки, которые сей последний [Пушкин] собирается передать Погодину для публикации в его журнале». В своих ответах Бибиков стремился успокоить начальство, подчеркивая чисто литературный характер журнала. Тем не менее власть испытывала глубокое недоверие к поэту[1289].
Были сделаны подробные выписки из писем отца поэта, С.Л. Пушкина, от 17 октября 1826 года к его брату Василию Львовичу и к М.М. Сонцову, мужу Е.Л. Пушкиной, тетки поэта; из письма неизвестного от 6 ноября 1826 года к графу М.Ю. Виельгорскому о возможной встрече с поэтом; из письма близкого друга Пушкина С.А. Соболевского от 20 сентября 1827 года писателю и переводчику Н.М. Рожалину. На двух из этих выписок сохранилась помета И.И. Дибича: «Для объяснений с г. [енерал] — а. [дъютантом] Бенкендорфом»[1290].
Широкую огласку получила история с письмом Пушкина жене от 20–22 апреля 1834 года. Оно было отправлено Александром Сергеевичем из Петербурга в Москву, где находилась с детьми Наталья Николаевна. Судя по дальнейшему ходу дела, содержание этого письма доложили Николаю I. Скорее всего, внимание государя привлекли следующие знаменитые строчки:
Письмо твое я послал к тетке [Н.К. Загряжской], а сам к ней не отнес, потому что рапортуюсь больным и боюсь царя встретить. Все эти праздники просижу дома. К наследнику [17 апреля 1834 года будущему Александру II исполнилось 16 лет. По российским законам для наследника это был возраст совершеннолетия] являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать. Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку, второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю, от добра добра не ищут. Посмотрим, как‐то наш Сашка [сын поэта] будет ладить с порфирородным своим тезкой [будущим Александром II], с моим тезкой [Александром I] я не ладил. Не дай Бог ему идти по моим следам, писать стихи да ссориться с царями![1291]
10 мая поэт записал в своем дневнике о получении им из Царского Села от В.А. Жуковского записки о том, что
какое‐то мое письмо ходит по городу и что государь ему об нем говорил. <…> Московская почта распечатала письмо, писанное мною Наталье Николаевне, и, нашедши в нем отчет о присяге великого князя, писанный, видно, слогом не официальным, донесла обо всем полиции. Полиция, не разобрав смысла, представила письмо государю, который сгоряча также его не понял. К счастию, письмо показано было Жуковскому, который и объяснил его. Все успокоилось. <…> Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге, достойной Видока [Э.Ф. Видок, известный французский сыщик, автор мемуаров] и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным[1292].
К тому же, как указывают некоторые источники, убежденный в предназначении быть отцом своих подданных, император сделал замечание поэту по поводу письма к Наталье Николаевне. Пушкин был взбешен и не скрывал своего гнева. 16 мая он писал жене о беседе с домашним врачом по поводу ее здоровья, замечая, что тот «входил со мною в подробности, о которых по почте не хочу тебе писать, потому что не хочу, чтобы письма мужа к жене ходили по полиции. <…> На днях получишь письма по оказии»[1293]. Случившееся не забывалось. Через две недели, 29 мая, поэт вновь замечал: «Лучше бы ты о себе писала, чем о Соллогуб [графиня Н.Л. Соллогуб, к которой Наталья Николаевна ревновала мужа], с которой забираешь в голову всякий вздор — на смех всем честным людям и полиции, которая читает наши письма»[1294].
В следующем письме жене, 3 июня 1834 года, Пушкин посвятил случившемуся целый абзац, явно рассчитывая, что его мысли по этому поводу узнают в Зимнем дворце:
Я не писал тебе потому, что свинство почты так меня охолодило, что я пера в руки взять был не в силе. Мысль, что кто‐нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство буквально. Без политической свободы жить очень можно; без семейной неприкосновенности… невозможно: каторга не в пример лучше. Это писано не для тебя[1295].
Наконец, заканчивая большое письмо Наталье Николаевне 11 июня, поэт вновь упоминал об этой истории: «На того [Николая I] я перестал сердиться, потому что, в сущности говоря, не он виноват в свинстве его окружающем. А живя в нужнике, поневоле привыкаешь к…., и вонь его тебе не будет противна, даром что джентльмен»[1296].
Вообще этой истории Пушкин стремился придать наиболее возможное в тех условиях общественное звучание. Он не скрывал происшедшего от своих друзей. В январе 1836 года, т. е. через полтора года после истории с письмом, Александр Сергеевич писал П.В. Нащокину: «Я не писал тебе потому, что в ссоре с московскою почтою»[1297]. Но, конечно, гнев поэта ничего не изменил в деятельности «черных кабинетов».
История с перлюстрацией письма Пушкина в апреле 1834 года имела продолжение через много лет. После первой публикации письма в журнале «Вестник Европы»[1298] в печати появилось письмо сына бывшего лицеиста М.Д. Деларю, знавшего Пушкина[1299]. Ссылаясь на рассказы отца, Ф.М. Деларю сообщал следующее:
Письмо это было перехвачено в Москве почт-директором [А.Я.] Булгаковым и отправлено в III Отделение к графу Бенкендорфу. Секретарем Бенкендорфа был тогда [П.И.] Миллер, товарищ отца моего по Лицейскому пансиону[1300]. Граф передал ему письмо Пушкина, приказывая положить в портфель, с которым он отправился к докладу к Государю. Миллер, благоговея сам перед талантом Пушкина и зная отношение к нему отца моего, тотчас же бросился к последнему и привез с собою письмо Александра Сергеевича, спрашивая, что ему теперь делать? Отец мой, ни минуты не колебавшийся в своем решении — во что бы то ни стало избавить Пушкина от угрожающей ему крупной неприятности и знавший рассеянность графа Бенкендорфа, взял у Миллера письмо, прочитал его и спрятал в карман.
Миллер пришел в ужас и стал умолять отца возвратить ему письмо, но отец мой отвечал, что отдаст его только в таком случае, если Бенкендорф о нем напомнит Миллеру. При этом отец мой спросил Миллера, разве не случалось ему получать от графа целые ворохи бумаг с просьбой положить их в особый ящик стола и недели через две, при напоминании об этих бумагах со стороны секретаря, просить последнего бросить их в огонь? Миллер отвечал, что это даже часто случается. Следовательно, — возразил мой отец, — тебе нечего бояться. Если бы, паче чаяния, Бенкендорф и вспомнил о письме, то ты скажешь ему, что уничтожил его вместе с другими бумагами согласно распоряжению Его сиятельства. Миллер согласился на это, а отец мой немедленно отправился к Пушкину, чтобы сообщить ему о случившемся. Бенкендорф не вспомнил о письме.
Далее Ф.М. Деларю писал, что Пушкин отомстил А.Я. Булгакову, послав в Москву порочащее его письмо. В результате, «как оказалось по справкам, оно действительно не дошло по назначению, но в III Отделение представлено не было»[1301]. Понятно, что такие справки мог навести только П.И. Миллер.
