Вчерашнее завтра: как «национальные истории» писались в СССР и как пишутся теперь - Бордюгов Геннадий Аркадьевич
Показательно, что выступавший на совещании историков ещё в роли идеолога Е.Н. Городецкий (позже он сам будет зачислен в космополиты в одной группе с И.И. Минцем) указал на теоретико-политическое значение текста Сталина «О статье Энгельса “Внешняя политика русского царизма”». Городецкий назвал сталинский материал «образцом историографической работы» {32}. Этот «образец» был подвёрстан к сборнику «К изучению истории» 1937 года, переизданному в 1946 году.
В 1946 году Сталин предпринимает ещё один шаг в области теории. В «Предисловии автора» к первому тому своих сочинений он восстанавливает «национализаторскую» позицию в вопросе об уровне развития капитализма в России. Этим он отклоняет господствовавшее с середины 1930-х годов представление о России начала XX века как полуколонии Запада. Тезис о полуколониальной зависимости России впервые прозвучал в «Замечаниях по поводу конспекта учебника <…>» Сталина, Жданова и Кирова в 1934 году. Закреплялся в катехизисе сталинизма — «Кратком курсе». Статья Сталина «О статье Энгельса <…>» тоже выдержана в духе подобного «денационализаторства».
Дело в том, что постулат «Россия — полуколония» в 1930-е годы, во-первых, призван был обосновать жёсткие методы большевизма, используемые в ходе соцмодернизации (особенно при проведении коллективизации). Во-вторых, эта позиция со своей стороны подпитывала обстановку идеологической путаницы и теоретических двусмысленностей, в которой происходило избиение ленинистско-интернационалистской историографии. Теперь, на новом витке утверждения великодержавной идеи, надобность в подчёркивании слабого, зависимого положения России отпала. Напротив, нужно было утверждать образ уверенно идущей сквозь столетия могучей державы. Значение перемены точки зрения на уровень капитализации России для идеологии явственно подчёркивалось тем, что «новая» точка зрения была предъявлена в предисловии к собранию сочинений вождя.
Однако вновь, как и в «дискуссии» на «философском фронте», продемонстрированная учёными степень готовности воспринять русоцентризм в прямом, зримом обличье, а не рафинированной форме, явно не могла удовлетворить Сталина. Научное сообщество в экстремальных условиях выказывало слабые признаки сопротивления, пытаясь удержать идеологический натиск верхов на уровне тех балансов и противовесов «классового» и «патриотического», которые сложились в конце 1930-х — первой половине 1940-х годов. Сам Рубинштейн писал в это время о том, что «история СССР может быть построена лишь в итоге разработанной русской историографии и национальной историографии отдельных народов Советского Союза <…>» {33}.
Из среды историков союзных республик доносились голоса о недостаточной критике Рубинштейном «реакционно-шовинистических взглядов на прошлое русского народа ряда историков (Погодин и др.)». О принципиальной ошибке профессора МГУ, заключавшейся в том, что он исключил «из книги украинскую и белорусскую историографии» {34}. В передовице, опубликованной в «Вопросах истории» после завершения акции против книги Рубинштейна, отмечались в качестве положительных явлений «рост национальных кадров в национальных республиках», «успешное выращивание национальных кадров историков» {35}. Незамеченным это не осталось. В соответствии с постановлением Политбюро от 4 апреля 1949 года старый состав редколлегии «Вопросов истории» был распущен и «укреплён» специалистами по русской медиевистике, а также «проверенными» кадрами. Началась масштабная «охота на ведьм». Одной из ярких её эпизодов стало закрытое партсобрание истфака МГУ 17 марта 1949 года, на котором была «обнаружена» «школка Минца». Это была не паранойя, а программа.
М.С. Грушевский
Своим остриём кампания борьбы с космополитизмом оказалась направленной против интеллектуальных национальных элит как хранителей и носителей культурно-этнического самосознания, или на языке этой идеологической акции — «некоторых наименее устойчивых к тлетворному влиянию разлагающегося капиталистического общества интеллигентов». Антисемитский мотив космополитомании, при всём его особом звучании, лишь дополнял общую картину.
Новая идеологическая обстановка вызвала ужесточение требований к национальным историографиям. Весной 1947 года ЦК КП(б) Украины оперативно созывает совещание украинских историков с участием Л.М. Кагановича, Н.С. Хрущёва и Д.З. Мануильского. Партийные руководители потребовали заменить концепцию истории Украины Грушевского положениями «Краткого курса истории ВКП(б)». Как будто идеи Грушевского не были отринуты ранее. В соответствии с этой директивой в декабре 1947 — феврале 1948 года в Москве с участием украинских историков состоялись «дискуссии» по проблемам периодизации и составления плана-проспекта краткого курса истории Украины. Направлявший обсуждение академик Б. Греков вместе с А. Панкратовой и И. Минцем обвинили украинских коллег в неумении применять общие положения марксизма к конкретной истории Украины: повторялась ситуация конца 1920-х годов.
Начиная с конца 1948 года текст украинского «Краткого курса» несколько раз обсуждался в Москве, а затем в Киеве, в присутствии членов Политбюро ЦК КП(б) Украины. В опубликованных в 1953 году первом и в 1956 году втором томах «Истории Украины» за «методологическую основу» была взята «советская» концепция истории Украины, которая соответствовала главным положениям сталинского «Краткого курса истории ВКП(б)».
20 июня 1950 года в «Правде», в статье «Относительно марксизма в языкознании» Сталин ещё раз и весьма своеобразно обратился к национальному содержанию в послевоенной идеологии. Используя критику идеи академика Н. Марра о «классовости» языка, он представит нацию в качестве наиболее важного фактора современной истории и даже революционной борьбы. Одновременно, казалось бы, Сталин подталкивал учёных к изменению принципиальных положений марксизма в зависимости от объективных данных той или иной науки. Но Сталин не отвергал в принципе примат марксизма над всеми остальными науками, не давал никакого конкретного рецепта или примера пересмотра тех или иных марксистских положений в соответствии с изменившейся обстановкой. Получалось, что если советский ученый будет продолжать держаться за цитаты из классиков марксизма, то он может быть обвинен в начетничестве или вульгаризаторстве.
Об идеале сталинского видения истории в последние годы его жизни даёт представление книга историка A.M. Панкратовой «Великий русский народ», вышедшая в 1952 году. Сталину книга понравилась, и на XIX съезде он включил автора в члены ЦК КПСС. Тут же было опубликовано второе — дополненное — её издание. Историк реабилитировала себя за «недочёты» своих изданий военных лет и за «промахи», допущенные в составе редколлегии «Вопросов истории» в 1947–1948 годах. Классовые оценки истории, на которых настаивала Панкратова в 1944 году, тонут на страницах книги в русофильских славословиях. Современный историк говорит о том, что Панкратова, наученная горьким опытом полемики с историками-державниками, «действовала в духе конформизма» {36}. Скорее, следует говорить о её реакции самосохранения.
Обращаясь к этому моменту развития советского общества (в плане социально-политическом или с точки зрения развития науки, культуры, в ракурсе этнометодологии), историк вольно или невольно задается вопросом о том, до каких степеней расщепления могла быть доведена социальная ткань, не уйди Сталин из жизни. Нет ответа… Во всяком случае, можно высказать предположение, что десталинизация 1950-х — начала 1960-х годов имела одним из своих основных источников инстинкт сохранения этнонациональной идентичности управленческой бюрократии, в том числе высшего её звена.
