Распутин - Амальрик Андрей Алексеевич (библиотека электронных книг txt) 📗
Не известно случаев насилия со стороны Распутина. Все слухи строятся на таких примерно показаниях: «Была допрошена просвирня, которая показала, что однажды, спускаясь с ней вместе в погребицу, Распутин чуть не изнасиловал ее». А.А.Вырубова пишет, что сведения о «разврате» Распутина черпались главным образом из полицейских источников и что «когда после революции начала действовать следственная комиссия, не оказалось ни одной женщины в Петрограде или в России, которая выступила бы с обвинениями против него».
Что касается «благочестивых» объяснений отношения Распутина с женщинами, всех теорий «святости», «бесстрастия» и «благодати», то не исключаю, что они постепенно были внушены ему жаждущими веры поклонницами. Сам Распутин, полуискренне-полуцинично принимая эти объяснения, все же не чувствовал себя в глубине души спокойно — слишком противоречили его отношения с женщинами таящемуся в нем, но так и не осуществившемуся идеалу аскезы, не мог он не видеть, что все эти объяснения прикрывают и рационализуют его непреоборимое влечение. Поэтому так по сердцу пришлась ему услышанная в Святой земле легенда, что крест, на котором распят был Христос, сделан из дерева, посаженного согрешившим с дочерьми Лотом. «Как Господь даже грешников прославляет! — пишет он. — Лот… пал в великий разврат, но покаялся. Вот первое спасение — если ради Бога кто живет, то хотя искусит его сатана, все-таки спасется…» Меньшиков заспорил с ним, что в Библии этого нет, что греки-монахи болтают чепуху русским паломникам. «Ай нет, — заволновался Гриша, — ты, миленький, не того… Уж раз святые люди говорят…» Не хочется расставаться с такой легендой.
Распутина злило истерическое поклонение женщин. Пытался он урезонивать Ольгу Лохтину, называвшую его земным воплощением «Бога Саваофа», писал ей: «Умоляю, не фотазируй…Боле дома сиди, мене говори, не иши в двадцатом веке Бога на земле». Лохтина, однако, не успокаивалась. «На пороге показалась странная женская фигура вся в белом… — описывает В.Подревская появление Лохтиной у Распутина. — Над самыми глазами к парику был прикреплен особый широкий венчик, на котором крупными буквами было написано: „Аллилуйя“. Приблизившись к „старцу“, дама в лентах вдруг упала перед ним на колени… пронзительно крикнув: „Отец!… Бог-Саваоф“… Она кидалась к нему на шею, старалась обнять его, но он отбивался от нее, крича: „Отстань, отстань от меня, Христа ради… Тварь поганая!“ А она продолжала цепляться за него, продолжала хватать его руки, покрывая их поцелуями. „Отойди от меня, дьявол! — орал „прозорливец“ во все горло, — а не то, вот как перед Истинным, расшибу тебе башку“. Услышав, как Распутин договаривается позвонить по телефону, Лохтина закричала: „До чего мы дожили? Он сам, Бог-Саваоф, будет звонить по телефону какой-то девчонке…“ — это снова вызвало его гнев. На вопрос одной из дам, почему он так сердится — „А пошто она… меня за Бога почитает?“ — угрюмо проговорил он наконец, почесывая жилет».
С другой стороны, влечение к женщине — а что может быть естественнее в мужчине — отвечало общему взгляду Распутина на религию как радость и на земную любовь как угодное Богу дело. Почему считать дурным то, что одновременно может доставить радость мужчине и женщине? «Какой я святой, я грешнее всех, — отвечал Распутин на упрек, что не дело-де „святому“ домогаться женщин. — А только грех не в ентом. Греха в ентом нет. Это люди придумали. Посмотри на зверей, разве они знают грех?!» По мнению Протопопова, Распутин «был несомненно эротоман». Сенин нашел, что отношения Распутина с женщинами «не совсем чистые с точки зрения общепринятой морали. Но если Григорий и творит грех, то с непременным условием: грехом он это не считает, а лишь актом проявления наивысшей любви». А по словам местного священника, уговаривая односельчанку, Распутин сказал ей, «что в этом нет никакого греха, так как ему раз во время сношения с женой являлась в свете Пресвятая Троица».
Глава IV
Поцелуи и объятья не всегда носили эротический характер — так Распутин приветствовал знакомых и даже незнакомых, равно мужчин и женщин. Обниматься и троекратно целоваться при встрече был распространенный в России обычай среди близких людей. Распутин же говорил, что «он смотрит на всех людей, как на своих родных», — и поцелуи были, так сказать, внешним выражением этого взгляда. "Эта неприятность, как я потом узнал, ожидает почти каждого, кто посетит «прозорливца», — вспоминает недоброжелатель Распутина, А.С.Пругавин.
Распутин легко заговаривал с незнакомыми — на улице, в поезде, на пароходе, — вызывая иногда любопытство, иногда смущение, а часто раздражение тех, кого он считал «своими родными». Сам же он — за исключением редких вспышек гнева — был приветлив и ровен со всеми: я не встретил ни одного упоминания о его высокомерии или намеренной грубости, возмущало недоброжелателей как раз то, что «грязный мужик» держит себя с ними как равный. По словам ссыльного революционера в Покровском, Распутин встретил его "любезно и радушно… Без тени какой-либо неловкости и застенчивости… прямо и просто обратился ко мне: «Ну что, миленький, долго еще страдать-то здесь придется?» А по словам последнего министра внутренних дел, Распутин подкупил его тем, что «зло не говорил про людей».
Приобретая влияние, Распутин почти никогда не отказывал в помощи. Он не требовал, но принимал предлагаемые ему подарки и деньги — с безразличием большие деньги от богача и с признательностью малые от бедняка. «Деньги он принимал лишь в тех случаях, если он мог ими кому-нибудь помочь», — пишет один из его друзей; он рассказывает, что если к Распутину приходил с просьбой богач, тот говорил: «В доме находится богатый человек, который хочет распределить свои деньги среди бедняков». «Распутин не был ни сребролюбцем, ни стяжателем, — пишет один из его врагов. — Он мог получить сколько угодно средств… он и получал много, но зато он щедрой рукой и раздавал получаемое». Это не значит, конечно, что он не заботился о своей семье и о себе самом, — о его посетителях в Петербурге и его финансовых делах я буду говорить далее.
Открытость Распутина, с которой он к незнакомым обращался как к друзьям, его готовность выслушать человека в беде и помочь ему имели оборотную сторону: он не умел хранить чужих тайн, считая, видимо, что раз все люди родные — то ничего сокровенного нет. «Он всем рассказывал, какие знал самые сокровенные тайны, которые ему поведают в минуту искренности, — пишет Хиония Берландская. — Особенно это было больно за „высших“: не нам это было знать». Человеческая натура, однако, противоречива — был он иногда способен и на умолчание.
Мог Распутин проявлять и злопамятность — несравнимую, впрочем, со злопамятностью его врагов. «Он против меня злобится теперь, — говорил он в 1914 году о своем прежнем друге и покровителе епископе Феофане, — но я на него не сержусь, ибо он большой молитвенник. Его молитва была бы сильнее, если бы он на меня не злобился…» Если враги или недоброжелатели Распутина делали ему шаг навстречу, то и он шел навстречу им, русскую поговорку «худой мир лучше доброй ссоры» повторил бы охотно. Все же с годами копилась в нем горечь — слишком много он видел попыток «использовать и выбросить» его и слишком много он слышал нападок, чаще несправедливых.
Г.П.Сазонов несколько раз предлагал Распутину подать на ту или иную газету в суд за клевету, но каждый раз тот отвечал: «Ты, миленький, вспомни, как Господь наш страдал! Что же обо мне говорить! Бог им простит…» По словам его дочери, Распутин, когда ему показывали какую-нибудь неприятную заметку в газете, усмехался и говорил: «Пусть журналисты зарабатывают деньги хоть такой писаниной!» Он, впрочем, немного побаивался журналистов, особенно в первые годы своей известности.
Распутин находил в себе учительское призвание. Им было написано и надиктовано шесть брошюрок, изданных А.Ф.Филипповым. Заполнены они такими рассуждениями: «Горе мятущимся и злым, им и солнце не греет, алчных и скучных весна не утешает, у них в очах нет дня — всегда ночь… Зло и зависть до сих пор в нас, между большим и более великим, и интрига царствует в короне… Очень много умных, а веры в них нет, с ними очень нужно говорить, но не о вере, а о любви, спаси их Бог!…» Те же слова — под обаянием его голоса и взгляда — его слушателям казались более глубокими.