Двести лет вместе. Часть вторая - Солженицын Александр Исаевич (книги онлайн бесплатно без регистрации полностью .txt) 📗

Да что там! Настолько безмерная у автора подымается желчь, что он ставит к позорному столбу и писателей – Карамзина, Жуковского, Тютчева, даже Пушкина, и русское общество в целом за его недостаточную революционность: «ничтожное общество рабов, потомков рабов и пращуров рабов», «общество дрожащих от страха и злобы скотов», «дули прямой кишкой, содрогаясь при мысли о возможных последствиях», «попытк[ам] задушить свободу… русская интеллигенция всегда охотно помогала» [1366].

У Фили пили, да Филю ж и побили.

Если у Белинкова всё это была – «маскировка антисоветского», шиш в кармане – то почему за границей не переписал текста? Если на самом деле Белинков думал иначе, не то – то почему в таком виде напечатано?

Нет, именно так он ненавидел.

Вот таким оборотом отреклись от большевизма?..

Около этого же времени, в конце 60-х, в Лондоне вышел еврейский сборник на советские темы, читаем в нём письмо из СССР: «В огромных глубинах душевных лабиринтов русской души обязательно сидит погромщик… Сидит там также раб и хулиган» [1367]. – А вот с готовностью подхватывает чью-то издёвку Белоцерковский: «Русские – сильный народ, только голова у них слабая» [1368]. – «Пусть все эти русские, украинцы… рычат в пьянке вместе со своими жёнами, жлёкают водку и млеют от коммунистических блефов… без нас… Они ползали на карачках и поклонялись деревьям и камням, а мы дали им Бога Авраама, Исаака и Якова» [1369].

«О, если бы вы только молчали! это было бы вменено вам в мудрость» (Иов 13:5).

(Заметим, что любое гадкое суждение вообще о «русской душе», вообще о «русском характере» – ни у кого из цивилизованных людей не вызывает ни малейшего протеста, ни сомнения. Вопрос «сметь ли судить о нациях в целом» – и не возникает. Если кто не любит всего русского или даже презирает, или даже высказывает в передовых кругах, что «Россия – помойная яма», – это в России не порок, это не выглядит непередовым. И никто тут же не обращается к президентам, премьерам, сенаторам, конгрессменам с трепетным воззывом: «Как вы оцениваете такое разжигание национальной розни??» – Да мы сами себя поносили ещё хлеще, – с XIX века, и особенно вплоть к революции. Традиция такая у нас богатая.)

Ещё читаем, узнаём: «полуграмотные проповедники религии», «православие не заслужило доверия интеллигенции» («Телегин»). – Русские «так легко отказались от веры отцов, равнодушно смотрели, как взрывали храмы». Ба, Догадка! Да «быть может, русский народ лишь временно смирился под властью христианства»? – то есть на 950 лет, – «и лишь ждал момента, чтобы от неё освободиться»? [1370] – то есть в революцию. Сколько же недоброжелательства должно накопиться в груди, чтобы вот такое вымолвить! (Да и русские публицисты разве устаивали в этом Поле искажённого сознания? Сколькие поскользались. Вот – туз первоэмигрантской публицистики С. Рафальский, даже, кажется, сын священника, пишет о том времени: «Православная Святая Русь без особого труда позволила растоптать свои святыни» [1371]. В Париже ведь мало отдаются хрипы тех посеченных чекистскими пулемётами ещё в церковных мятежах 1918 года. С тех пор – уже и не поднялись снова, да. И посмотреть бы, как в 20-е годы в СССР этот сын священника помешал бы топтать святыни.)

А то напрямик: «Православие есть готтентотская религия» (М. Гробман.) Или: «Оголтелость, ароматизированная Рублёвым, Дионисием и Бердяевым»; идеи «реставрации «исконно русского исторического Православия» пугают многих… Это самое чёрное будущее для страны и для христианства» [1372]. – Или прозаик Ф. Горенштейн: «Почётным председателем „Союза русского народа“ состоял Иисус Христос, который мыслился наподобие вселенского атамана» [1373].

Смотри, остро точишь – выщербишь.

Однако ото всех этих откровенных грубостей надо отличить бархатно мягкого самиздатского философа-эссеиста тех лет Григория Померанца. Он писал на высотах как бы выше всяких полемик – вообще о судьбах народов, вообще о судьбах интеллигенции: народа – теперь почти нигде и не осталось, разве бушмены. В самиздате 60-х годов я читал у него: «Народ – преснеющая жижица, а главные соляные копи в нас самих», в интеллигентах. – «Солидарность интеллигенции, пересекающая границы, более реальная вещь, чем солидарность интеллигенции с народом».

Это звучало очень современно и как-то по-новому мудро. Да только в чехословацком опыте 1968 именно единение интеллигенции с «преснеющей жижицей» своего несуществующего народа создало духовный оплот, давно забытый Европою: две трети миллиона советских войск не сокрушили их духа, а сдали нервы у чехословацких коммунистических вождей. (Спустя 12 лет такой же опыт повторился и в Польше.)

В своей манере, ускользающей от чёткости, когда множество параллельных рассуждений никак не отольются в строгую ясную конструкцию, Померанц, кажется, никак же не писал при этом о национальном, – о нет! «Мы всюду не совсем чужие. Мы всюду не совсем свои», – и вот воспевал диаспору как таковую, диаспору – в общем виде, для кого угодно. Он брёл сквозь релятивизм, агностицизм – кажется, в высочайшей надмирности. «И один призыв к вере, к традиции, к народу анафематствует другой». – «По правилам, установленным для варшавских студентов, можно любить только одну нацию», – а «если я кровью связан с этой страной, но люблю и другие?» – сетует Померанц [1374].

Тут – изощрённая подстановка. Конечно – и нацию, и страну можно любить далеко не только одну, и даже хоть десять. Но принадлежать, но сыном быть – можно только одной родины, как можно иметь только одну мать.

Чтобы лучше передать предмет рассмотрения, уместно тут рассказать и об обмене письмами, который был у нас с четой Померанцев в 1967. В тот год уже разошёлся в самиздате мой роман, ещё только гонимая рукопись, «В круге первом», – и одними из первых прислали мне возражения Г. С. Померанц и его жена З. А. Миркина: что я ранил их неумелостью и неверностью касания к еврейскому вопросу; что в «Круге» я непоправимо уронил евреев – а тем самым и себя самого. – В чём же уронил? Кажется, не показал я тех жестоких евреев, которые взошли на высоты в зареве ранних советских лет. – Но в письмах Померанцев теснились оттенки, нюансы, и я упрекался в бесчувственности к еврейской боли.

Я им ответил, и они мне ответили. В этих письмах обсуждено было и право судить о целых нациях, хотя я в романе и не судил.

Померанц предложил мне тогда, – и всякому вообще писателю, и всякому выносящему любое человеческое, психологическое, социальное суждение, – вести себя и рассуждать так, как если б никаких наций вообще не было на Земле: не только не судить о них в целом, но и в каждом человеке не замечать его национальности. «Что естественно и простительно Ивану Денисовичу (взгляд на Цезаря Марковича как на нерусского) – интеллигенту позорно, а христианину (не крещёному, а христианину) великий грех: «несть для меня ни эллина, ни иудея».

Высокая точка зрения. Дай Бог нам всем когда-нибудь к ней подняться. Да без неё – и смысла бы не имело ничто общечеловеческое, в том числе и христианство?

Но: уже убедили нас разрушительно один раз, что – наций нет, и научили поскорей уничтожить свою. Что мы, безумно, и совершили тогда.

И ещё: рассуждать – не рассуждать, но как же рисовать конкретных людей без их нации? И ещё: если наций нет – тогда нет и языков? А никакой писатель-художник и не может писать ни на каком языке, кроме национального. Если нации отомрут – умрут и языки.