Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры - Шпет Густав Густавович (читать книги полностью без сокращений txt) 📗
го воплощения духовной культуры в ее историческом развитии видна в словах Гумбольдта, которыми он продолжает только что приведенное рассуждение: вечные праидеи (Urideen) всего мыслимого находят себе воплощение, - красота - в телесных и духовных образах, истина - в неизменном действии сил по присущим им законам, право - в неумолимом ходе самих себя вечно осуждающих и карающих событий. Гегель не стал бы отрицать, что язык есть объективация духа, как Гумбольдт так же признал бы, что искусство, право, государство - тоже объективация духа. Но Гумбольдт там идет дальше Гегеля и там переместил бы центр гегелевского построения, где в его смысле и более реалистически можно было бы продолжить: сами искусство, право, государство суть язык духа и идеи.
У Гумбольдта нет той устойчивости терминологии, с которою мы встречаемся у философски строго дисциплинированных умов. Поэтому сопоставление его с его философскими современниками только тогда может быть правильно понято, когда оно берется в каком-то основном смысле его терминов, а не в буквальном сравнении определений и описаний. И это свидетельствует не о слабости философского зрения Гумбольдта, а скорее о широте поля этого зрения. В этом формальном качестве Гумбольдт также более похож на Гегеля, чем на педантического Канта. Как в диалектических описаниях Гегеля отражаются различные моменты истины в развитии самого понятия, так и в определениях Гумбольдта накопление предикатов и эпитетов означает не несогласованность, а лишь желание множеством оттенков подчеркнуть один коренной истинный смысл термина. Так, как бы и по-кантовски звучит заявление Гумбольдта, что язык есть орган бытия, — (по-кантовски: органон в противоположность канону), - но тотчас эта выцветшая метафора оживает, когда Гумбольдт продолжает: не только орган, а само внутреннее бытие, как оно постепенно достигает внутреннего познания и как оно обнаруживает себя. Дальнейшие указания глубже вскрывают подлинный смысл этого первого определения. Подобно тому, как для Гегеля «все сводилось»12 к тому, чтобы истинное понимать не как субстанцию только, но в такой же мере и как субъект, для Гумбольдта было величайшим откровением, что язык есть энер-гейа1. К этому у него также «все сводилось». В этом смысле надо по
12 Собственное выражение Гегеля: Es kommt alles darauf an... (Phanomenologte des Geistes. Hrsg. v. G. Lasson, S. 12).
13 Весьма возможно, что самый термин «энергейа» заимствован Гумбольдтом у Гарри-са - непосредственно или через Гердера (cf. Spnmger Ed. Wilhelm von Humboldt und die Humanitatsidec. Brl., 1909. S. 314). Имею ввиду: HarrisJ. Discourse on Music, Painting and Poetry (1744 - были немецкие переводы 1756 и 1780). Лично я этой работы Гарри-са не видал, и здесь припоминаю только изложение ее во Введении к книге: «Lessigns Laokoon», hrsg. und erlautert ВШтпег Η. νοπ., 2 Aufl. Brl., 1880. S. 32-34.
н и мать и все другие оттенки в описании этого термина: язык есть «духовная деятельность», «имманентное произведение духа», он заложен в самой природе человека.
Раз принят такой смысл термина, и намерение термина установлено, нельзя уже его упрощать, гнуть силою к земле и загонять в психологическую конуру, как то все-таки делали Штейнталь и его приверженцы. Это не значит, что психология не должна заниматься языком. Но для психологии это — иная проблема, не та, что для философии, как и не та, что для социальной истории языка. Язык есть как социальная вещь, есть как психофизический процесс, но есть также как идея. Язык можно рассматривать не только как субстанцию, но и как субъект, не только как вещь, как продукт, произведение, но и как производство, как энергию. Если, поэтому, у Гумбольдта встречается употребление термина в смысле вещи или психофизического процесса, это - не противоречие, а только употребление термина в ином, не основном намерении гумбольдтовой философии языка, употребление его в ином плане. К развитию основного плана такие случаи присоединяются не в их материальном смысле, а лишь в качестве формально-аналогических иллюстраций. Так, например, когда Гумбольдт помещает язык среди прочих «действий» человека, - ощущение, желание, мысль, решение, язык, деяние, - это - только аналогия, формально иллюстрирующая энергийную природу языка как такого. Это - только указание на то, что есть общий признак, по которому язык вставляется, как член, в названный ряд терминов, но если мы хотим изучать язык не в смысле признаков, существенных для других членов этого ряда, а в смысле уже имеющегося основного определения, то мы должны этот общий признак возвести до принципиального значения, и только в его свете толковать данное сопоставление. Язык эмпирически дается нам в нашей речи, как психофизический процесс, и он может найти себе психофизическое объяснение, общее с объяснением желания, мысли, решения и т.д. Но изучаемый в самой своей данности как такой, он возводится в идею, в принцип, с которыми мы уходим в другой план мысли и изучения, где говорим не о психофизическом процессе или факте речи, а о своего рода языковом сознании как таком. Здесь задача - не отвлеченное объяснение из какого-нибудь общего фактора, а конкретное включение этого вида сознания в некоторую объемлющую, но также конкретную, общную структуру сознания. Когда Гумбольдт говорит, что язык, - именно как языковое сознание, - проявляется в речи, что речь и понимание надо рассматривать как две стороны одного и того же, он не абстрагирует, не объясняет, а констатирует, включая одно конкретное в другое. Тут надо идти не отвлеченными переходами от вида к роду, а осмысленною диалектикою от члена к
сочлененному, без наличия которого и существование, и смысл члена лишены разумного и реального основания.
То же толкование приложимо к языку, как выражению национальной психологии. Язык нации, точно так же, как язык всякого более или менее устойчивого социального образования, - класса, профессии, группы, объединенной общею работою, ремеслом, язык двора, рынка и т.п., - подобно индивидуальному языку, есть факт «естественной» речи, общенациональные, диалектологические и прочие особенности которой входят в среду общих социально-исторических условий данного образования, определяют данную речь как «вещь» среди вещей, подлежащих материально-историческому и социально-психологическому объяснению. В таких своих особенностях языки изучаются исторически, а также распределяются, как виды и роды, по отвлеченным признакам, складывающимся в характеристику класса. Добытый путем отвлечения признак, полагаемый в основу классификации языков, может быть внешним, несущественным, неосновным для понятия языка как такого, например, это может быть материальная или психологическая характеристика самой группы, которая пользуется данным языком, это может быть ее антропологическая или расовая (анатомическая, физиологическая и т.п.) характеристика, географическая и т.д. Во всех этих случаях, то, что важно для отвлеченной каузальной связи, в которой изучается языковой факт, считается существенным и для самого изучаемого факта. Другое дело, если мы воспользуемся тем признаком языка, который заставляет нас видеть в нем выражение национального или группового сознания, как поводом для возведения его самого в принцип, по которому обсуждается разнообразие типов и членение типов языкового сознания, как исторического, национального, классового, профессионального и тл. Созданная по этому методу классификация, - конкретная и структурная, — может лечь в основу эмпирической классификации, - (хотя бы для некоторых представителей ее, как в менделеевской системе, и оставались незаполненные места), - но здесь не может быть обратного отношения. Для философии языка только это принципиальное возведение остается направляющим планом и намерением, всякое другое употребление термина: социально-психологическое и историческое, остается лишь поясняющей формальной аналогией или иллюстрацией.
Сказанное о возведении изучения эмпирических фактов индивидуального языка, с одной стороны, и коллективного, с другой, до принципиального рассмотрения их существенной природы и смысла, не нужно понимать как задачу установления двух рядов принципов, которые можно было бы умножать и дальше. Такая множественность, доходящая иногда до внутреннего противоречия, присуща только эм
