Идеи и интеллектуалы в потоке истории - Розов Николай Сергеевич "nikolai_r" (онлайн книги бесплатно полные .txt) 📗
и т. д. Также намечается новый виток развития проблематики,
связанной с социальной обусловленностью познания вообще и
философского познания в особенности, но теперь уже не
в примитивных схемах «социального заказа» или «отражения
социального бытия», а при посредстве новых рафинированных
моделей макро-, мезо- и микросоциального обусловливания
философского творчества. Назовем эту первую выделенную
проблемную область философским осмыслением социальной и
макроисторической динамики интеллектуального творчества.
302
Второй самостоятельной сферой мышления становится отношение
между теми философскими проблемами, которые мы ставим и решаем
(хотя чаще ходим вокруг да около) и всей накопленной
сокровищницей мировой философской мысли. Раньше для западных (и
русских) философов основным идейным каркасом была европейская
традиция, идущая от древней Греции через средневековую схоластику
к философии Нового времени, XIX и XX вв. К остальной философии
интерес был скорее «этнографический» — как к далекой экзотике.
Идейные заимствования (например, у Шопенгауэра, Толстого или
Швейцера) носили частный и спорадический характер. При освоении
концептуального и сравнительно-исторического содержания
«Социологии философий» мы оказываемся в иной ситуации.
Философские идеи уже представляются как «единая субстанция» с
общими закономерностями развития; отмахнуться от этой реальности
значит, подобно страусу, зарыться головой в песок. Сам принцип
соотнесения сегодняшней работы отдельного философа с
накопленным идейным арсеналом и движением мировой философской
мысли становится проблемой. Позволю себе сослаться на личный опыт.
Решение о переводе книги Коллинза пришло ко мне в середине
выполнения проекта по написанию большой философско-
исторической и теоретико-исторической книги. Начиная работу над
переводом, я планировал после ее окончания вновь приняться за свой
начатый труд. Однако на середине перевода книги стало ясно, что
прежним способом писать собственную работу уже нельзя: не
учитывать сделанного Коллинзом — значит, не использовать новое
пространство рефлексии, новое обобщение развития разнородных
философских традиций и соответствующие идейные возможности.
При этом любые попытки полностью учитывать и детально
анализировать раскрытые Коллинзом реалии философского творчества
— от личных встреч с другими философами до анализа структуры
пространства внимания и динамики борьбы между окружающими
интеллектуальными фракциями — приводят к остановке самого
решения поставленных задач. Такое затруднение, когда перед каждым
шагом требуется сделать еще сорок вспомогательных шагов, может
быть полушутливо названо проблемой философской сороконожки.
Если бы это касалось только частных творческих затруднений
отдельного философа, не следовало бы здесь об этом говорить. Мой
тезис состоит в том, что «проблема философской сороконожки» имеет
более широкую общность и более высокий статус. Это то, что Коллинз
называет глубоким затруднением — проблемой, попытки решения
которой приводят к новым более глубоким проблемам. Действительно,
любое решение о способе и характере учета сетевых, микро-, мезо- и
макрореалий философского творчества в самом этом творчестве
303
(включая «нулевое» решение о полном игнорировании данного уровня
рефлексии) требует собственного обоснования. При этом ни из каких
научных данных такое обоснование вывести уже нельзя, оно должно
носить философский характер. Любые же серьезные попытки такого
обоснования открывают новые области философского творчества.
Третья крупная проблемная область, открывающаяся благодаря
книге Коллинза, касается сущности философии, особенностей ее
динамики и перспектив в будущем. Здесь я имею в виду, прежде всего,
противопоставление Коллинзом закономерности развития философии,
социальных наук, с одной стороны, и естествознания, математики, — с
другой. Если очень коротко, то в первой группе действует динамика
расколов и слияний фракций, закон малых чисел [Коллинз, 2002, гл. 2]
без достижения какого-либо уровня согласия, тогда как во второй
группе достигнутое согласие между исследователями по поводу
результатов наблюдений, экспериментов, доказанности теорем,
устанавливает общую платформу познавательного консенсуса и
фокусировку внимания на сдвигающемся едином фронте новых
проблем. Вопрос состоит в том, согласны ли философы и социальные
исследователи мириться с тем, что их дисциплины как бы навечно
обречены на «пробуксовку» — бесконечное движение на месте или
коловращение в калейдоскопе абстракций без поступательного и
кумулятивного движения, свойственного естествознанию и
математике.
«Нулевое» решение, состоящее в любых формах оправдания такого
«вечного возвращения», опять является самым очевидным, находится
в полном соответствии с видением Коллинза, но ни к чему не ведет.
Гораздо более обещающим (хоть и не гарантирующим успеха)
является протест против такой трактовки Коллинзом философии и
социальных наук. Что касается последних, то здесь уже имеются очень
серьезные основания надеяться на прорыв к достижению консенсуса
относительно достоверности многих эмпирических результатов и
некоторых объяснительно-предсказательных теорий, к
соответствующей поступательной динамике социально-научного
познания (здесь я имею в виду работы самого Коллинза по
предсказанию распада Варшавского пакта и СССР, а также
теоретические результаты Р. Карнейро, А. Стинчкомба, Т. Скочпол, К.
и М. Эмберов, М. Манна, Д. Литтла, К. Чейз-Данна, Т. Холла,
С. Сандерсона, А. В.Коротаева, Н. Н. Крадина и многих других,
см. выпуски альманаха «Время мира»).
С философией дело обстоит сложнее. Если определить ее
как мышление, направленное на предельное обоснование любых
суждений и построение целостного осмысленного образа
окружающего мира и места в нем разумных существ, то можно
304
усмотреть внутреннюю противоречивость и определенную
безнадежность в самом этом «проекте». Действительно, чем более
глубокие, специальные или достоверные основания мы изобретаем для
самых разных суждений, тем меньше шансов построить из этого
материала целостный осмысленный образ мира. И, напротив, чем
более целостен и концептуально строен такой образ, тем больше будет
сомнений относительно обоснованности соответствующих суждений,
причем от самых общих до самых конкретных, каcающихся мелких
фрагментов окружающего мира. Все сказанное только еще раз
подтверждает коллинзовское видение философии как
непрекращающегося движения «острия философской абстракции».
В противопоставлении с естествознанием и математикой становится
ясно, что это движения «в никуда», своего рода «бег на месте».
Теперь вопрос поставим так, можно ли, не теряя сущностных черт
философии — ее претензий на трактовку предельных оснований
любых суждений и целостное осмысление мироздания —
выскользнуть из паттерна «вечного возвращения» и встать на путь,
схожий с поступательным, кумулятивным развитием, основанным на
систематическом достижении познавательного консенсуса, который
характерен для математики и естествознания? Вопрос этот не является
абсолютно новым, к полной достоверности системы философии
(диалектики, логики, метафизики) стремились и Аристотель, и Прокл,
и Ибн Рушд, и Фома Аквинский, и Декарт, и Спиноза, и Лейбниц, и
