САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА - Дейс Герман Алибабаевич (читать хорошую книгу .txt) 📗
Какая собака пустила слух о том, что Сакуров грузин, он не знал. А что касается ранней импотенции, то он не то чтобы да, но точно знал, что на начальницу её – импотенции – у него не хватит. Что же касается нормальных половых эмоций по отношению к нормальным женщинам, или хотя бы к таким, которые тяжелее трёх пудов, но не более шести, то Сакурову было как то не до них. Ну, в смысле не до вышеупомянутых эмоций. Во-первых, он ещё не совсем оклемался после потери семьи. Во-вторых, не позволял график, под завязку набитый всякими такими мероприятиями, после которых лишь бы на кровать залезть. При этом вариант с восхождением после трудов праведных до упада сначала на кровать, а потом на бабу, совершенно исключался. Даже если бы данная условная баба имела приемлемые стати (больше трёх, но меньше шести пудов) или даже походила фигурой на Кристину Орбакайте, а лицом – на Мэрилин Монро. Или тем и другим на Джину Лоллобриджиду. А какие, к чёрту, стати, у пятидесятилетней начальницы станции, которая, тем не менее, считала себя неотразимой, потому что ни одна подведомственная ей собака мужского пола перечить начальнице не смела. Особенно учитывая такие передовые явления, порождённые российскими демократами, как инфляция, безработица и примитивное кидалово в смысле невыплаты заработных плат и даже пенсий.
Короче говоря, чтобы печи окончательно не погасли, а теплолюбивый персонал, предварительно взбеленившись, не побежал жаловаться начальнице станции, в этот раз Сакуров на работе задержался. И, на всякий случай оплакивая поросят сухими мужским слезами, вовсю суетился то в угольном складе, то возле двух вверенных ему (или Жорке, но какая разница) печей. Однако уголь на складе оказался хреновый, а водяной расширитель над одной печкой прохудился, поэтому конца и края Сакуровским мучениям не предвиделся.
«Ай-я-яй! – мысленно причитал бедный бывший морской штурман, бегая вдоль состава с углем. – Пропали мои поросята! Бедная моя Алла Борисовна, бедная моя Надежда Константиновна…»
И, пока одна сердобольная служащая станции ходила домой за пластилином, Константин Матвеевич лазал по вагонам и скидывал с них уголь. Потом он залепил пластилином течь, а затем взялся таскать к печкам сброшенный с вагонов уголь. Натаскав его достаточное количество, Сакуров принялся шуровать в печах, а перед его глазами стояли его любимые свинки, Алла Борисовна и Надежда Константиновна. Первую он прозвал за умение визжать особым басистым визгом, вторая удостоилась своего прозвища из-за интеллигентного выражения толстеющей хари.
- Ай-я-яй! – уже вслух причитал Константин Матвеевич, припуская со станции в деревню. Оставленный им персонал железнодорожного предприятия балдел в рукотворном тепле, а сам творец был в мыле, как ездовая собака.
Прибежав домой, Сакуров обнаружил полный порядок: в дом и во двор в его отсутствие никто не залез, а возле ворот, запирающих выход со двора, прямо на снегу лежала какая-то куча. Константин Матвеевич обнаружил данную кучу случайно, когда пошёл за водой. Темень стояла уже густая, а на всю деревню имелся только один фонарь возле избы Семёныча. Тем не менее, возвращаясь от колодца домой, Сакуров невольно обратил внимание на темнеющее возле ворот тело – не тело, пятно – не пятно. Константин Матвеевич шустро смотался в избу, поставил воду на печь, растопил её и побежал проверять, что это за пятно?
При приближении к неопознанному с дистанции колодца объекту оказалось, что это Мироныч. Сначала – в процессе приближения – Сакуров обнаружил ядрёный запах, исходящий от знаменитой дохи старого мерзавца, потом, когда край дохи был приподнят, Константин Матвеевич идентифицировал и самого односельчанина.
- Ну и здоровье у гада, - пробормотал Сакуров, прислушиваясь к ровному дыханию дрыхнущего односельчанина, - мороз градусов пятнадцать, а ему хоть бы хны…
Он направился обратно домой, и в это время Мироныч подал голос:
- Вы, Костя, занимайтесь своими делами, а я пока постерегу наших поросят.
- Моих! – рявкнул Константин Матвеевич.
- Было бы лучше, если бы вы перенесли меня в свою избу, - предложил, словно не и не слышал возражения соседа, старый сукин сын. – Там я могу лучше стеречь наших поросят…
- Сейчас! – огрызнулся Сакуров и побежал делать свои дела: надо было подоить козу, покормить поросят, покормиться самому и принести дровишек для утренней растопки.
Справившись с домашними делами в считанные сорок минут, Константин Матвеевич снова заколотил сараи и пошёл за Миронычем. Старый хрен снова дрых, как ни в чём не бывало, поэтому, не напрягая интеллекта на предмет выбора способа транспортировки известного груза в сторону выпивающих односельчан под гостеприимным кровом Семёныча, Сакуров ухватился за край дохи Мироныча и поволок его по снегу туда, куда надо. По пути Мироныч проснулся и, как всякий русский, который любит быструю езду, стал понукать соседа. Больше того: запел какую-то подходящую случаю песню про тройку с бубенцами или ещё чем-то там.
- Ну, сука, - бормотал бывший морской штурман, тормозя у крыльца Семёныча. Оставив Мироныча лежать у калитки, Сакуров вошёл в избу. Там он обнаружил давешнюю компанию, работающий телевизор и полное изобилие на столе, что говорило о бесславном конце ещё одной стодолларовой бумаги. Тачка Семёныча, кстати, стояла на улице. А это уже говорило о готовности бывшего столичного, теперь уже одноглазого, таксиста к новым подвигам типа сгонять за продолжением банкета с помощью очередной стодолларовой бумаги.
- Привет, Константин! – заорал Семёныч и стал наполнять штрафную. – Смотри, какой телевизор я купил в Москве! По большому, между протчим (он так и говорил – «протчим») блату приобрёл, потому что где ты без блата купишь такой японский цветной телевизор?!
- Сейчас их в «Монреале» (72) на ВДНХ как грязи, - снова испортил всё дело Жорка.
- Ну почему ты всегда умничаешь?! – загорячился Семёныч, протягивая штрафную Сакурову. – Много ты в телевизорах понимаешь?! Там одни эти, как его, одни турецкие телевизоры, а у меня – японский!
- Я не пью, - отодвинул от себя штрафную Сакуров и, «прилипая» завороженным взглядом к цветному экрану, подсел к столу.
Надо сказать, телевизора он не смотрел с тех самых пор, как началась Грузино-Абхазская заварушка. Жорка телевизора дома не держал, Варфаламеев тоже, Миронычу телевизор на даче не полагался по его исключительному жлобству, а к Грише с Виталием Иванычем Сакуров в гости не ходил. Во всяком случае, дальше веранды. Поэтому сейчас он так и уставился в образчик дьявольского искушения, выполненный по самому последнему слову зарубежной науки с техникой.
- Да что вы все, сговорились? – возмутился Семёныч и отдал штрафную Варфаламееву. Тот тоже во все глаза смотрел в образчик, но от водки не отвлекался. Жорка сидел вполоборота к ящику и ехидно комментировал происходящее на экране. А на экране происходило такое, чего Сакуров по советскому ящику отродясь не видывал. Во-первых, крутили какой-то американский фильм в переводе какого-то сраного Гоблина. (73) Услышав откровенный мат в донельзя гнусавом исполнении, Константин Матвеевич слегка остолбенел, но не забыл угоститься кое-какой закуской и прикинул, что лучше он посидит здесь, чем дома.
Во-вторых, показывали всевозможную рекламу. Реклама выглядела ярче и качественней затёртого американского фильма, а рекламировали всё, что угодно. Сначала показали бывшего почётного диктора РСФСР господина Балашова. Господин Балашов сладко улыбался и игривым тоном предлагал покупать акции какой-то совершенно беспроигрышной компании.
«Ну, ни хрена себе! – мысленно изумился Сакуров, машинально пережёвывая колбасу. – Как он легко переквалифицировался из рупора развитого социализма в рекламного халтурщика…»
Потом бывшего рупора сменял вышеупомянутый сраный Гоблин и переводил на русский мат несколько американских фраз, «достаточных» для одной перестрелки и двух с половиной половых актов. С середины акта, без всякого предупреждения, снова начиналась реклама. И всякий желающий мог любоваться на какие-то совершенно скабрезные хари псевдоисполнителей псевдорусских частушек. Хари пели про какой-то частный коммерческий банк, обеспечивающий вклады населения пятьюстами процентами годовых.
