Онтология взрыва - Футымский Игорь (полная версия книги .txt) 📗
Совсем не догадываясь о последствиях своего появления, новая рациональность рождалась тогда, когда онтологическое основание его только формировалось в недрах науки, слишком абстрагированной от жизненного мира, чтобы стать символом тотального мышления - науки математики.*
*С другой стороны, математика - все же не менее витальный факт нашего мира, чем, например, кулинария.
Это основание - континуум, витальная значимость которого для нового мышления проявилась уже на границе двух последних веков в том, что он основал свое дело в математике - топологию.
Несмотря на витальную своевременность топологии, она все же всего лишь последовала за первой континуумальной реальностью, открытой Фарадеем и Максвеллом в идее физических полей. ( Для интерпретации магнитной реальности Ампер, кстати, попытался обойтись старой рациональной парадигмой, то есть ньютоновским корпускулярным мышлением и онтологией дальнодействия (вызывавшей, между прочим, у самого Ньютона беспомощные сомнения), но остановился перед онтологическим барьером связи электричества и магнетизма. Максвелл же этот барьер взял как раз благодаря новой, в общем-то континуумальной идее физической реальности.)
Мельницы богов мелют медленно, и на следующий уровень континуумальной реальности удалось проникнуть тогда, когда Эйнштейн и Минковский модернизировали 3-мерное ньютоново пространство физического мира в 4- мерный пространственно- временной континуум. Математический образ пространства стал вторым образом континуума, а его топология непрерывности стала геометрической (да и онтологической) характеристикой мира макрофизических событий.
Корпускулярно-волновой дуализм де Бройля и уравнение Шредингера подобрались к онтологии непрерывности со стороны микрофизики. В додебройлевской физике поле посредничало между телами и вместе с ними образовывало "сшитый" континуум. Дебройлевские же тела потеряли нужду в посредниках, так как они избавились от своих границ. Континуум де Бройля-Шредингера стал монолитным, а тело обросло континуумом связей, неотделимых от него.
Нити связей между телами протянулись и в метафизике. После того, как корпускулярный атом Дальтона был модифицирован в соответствии с соображением, что тело без связи и внутренней структуры не может образовывать связного химического мира, эта идея приобрела образ универсальной, и причем настойчивой очевидности. В сущности, Гуссерль именно ее обобщил, когда привил каждому декартовскому субъекту онтологически значимую связь с вещами и другими субъектами, названную им интенциональностью.
Еще более радикальным образом структурировал декартовскую формулу субъекта Ортега-и-Гассет. Комплексная формула для Я - "Я Я + мои обстоятельства" - совершила перевород в метафизическом мышлении, подобный дебройлевскоиу в физике (но оставшийся незамеченным, потому что если 20-й век и был веком физики, то уж никак не метафизики).
Формула Ортеги разрушила границы у субъекта, включив в его частную территорию весь мир - мир его обстоятельств. (Как это видно, Ортега далеко ушел от первобытного способа воспринимать вещи, еще недавно присущего масаям, которые свои части тела считали живущими самостоятельно.) По де Бройлю, любая классическая корпускула в континуумальном мире приобретает волновые свойства и, вообще говоря, не остается собой сколько-нибудь постоянно. Электрон в двух разных энергетических состояниях - это, строго говоря, два разных электрона. Вот пример, как рационально новое мышление меняет представления. А объективный мир Ортеги-и-Гассета - это метамир, составленный из миров обстоятельств каждого из нас.
Дебройлевская физика и ортеговская метафизика обозначили уровневую высоту для континуумального мышления, после которой оно больше не развивалось вверх. После этого оно растекается по горизонтали. 20-й век это век, в котором получили возможность растекаться необычные идеи. Они потому и необычны, что выходят за пределы обычаев. Обычаи напрямую связаны с рациональностью. Люди только при очень убедительных, витально вынужденных обстоятельствах расстаются с ними, этими балансирными шестами для хождения по канату жизни. Вот еврейская свадьба, например. Для взгляда, привыкшего к стекло-бетонно-стирольной эстетике, она может показаться прихотью сытых людей, которые вот только орешков еще не пробовали.
Да, кроме всего прочего, это и способ показать свою сытость. Этот мотив вполне присутствует в эстетике всех старых обычаев (если ему вообще не суждена вечная жизнь). И, соответственно, - в старой рациональности. Сытость, достаток - не самые последние индикаторы способности выживать. Поэтому эстетика с большим количеством золота, бархатных складок и росписей - это универсальный язык, обещающий, не нуждаясь в переводе: все будет в порядке, если следовать правилам игры, которые к этому реквизиту прилагаются.
Обычаи - не только ритуалы, охраняющие закрытые области обязательных правил. Они сами - эти правила. И если мы предлагаем новую идею, мы угрожаем нарушить их равновесное благополучие.
Устойчивые системы обладают защитой от изменений. И никогда ни одна новая идея не просочилась бы сквозь границы взаимодостаточных идей, не разорвала бы их связей, не изменила бы ни одной эстетики и ни одной рациональности, если бы сами эти устойчивые системы не были включены в метасистему, устойчивость которой обеспечена изменениями.
Но даже и проникая в частные сознания, новая идея получает в них не гражданство, а лишь гостевую визу, или в лучшем случае - вид на жительство. Только время рано или поздно запускает те витальные условия, при которых она приобретает право что-то решать.
И если эйнштейновский и дебройлевский уровни континуумального мышления уже, кажется, получили в наших головах вид на жительство, постольку, поскольку нас интересует физика и космология, то ортегианский - там редкий гость, потому что от социальной онтологии (а значит - и инженерии) мы, вообще говоря, далеки. Как вообще мы приобретаем себе идеи? Если отбросить детали, то так же, как и все остальное. Мы либо их производим, либо выбираем из имеющихся на полках книг, на площади, в театре, в школе и т.д. Идеи не менее витальны, чем все нужное нам для жизни. Мы отправляемся на доступные нам рынки идей специально за какой-нибудь из них или просто так, проходим мимо и видим ее.
Потом мы должны сделать выбор: брать или не брать. То, как каждый из нас его делает, нас характеризует. Есть люди, о которых говорят, что они должны все пощупать своими руками. Что это, как не декартовский принцип радикального сомнения?
Чтобы разрешить сомнение, мы соизмеряем его предмет со своим личным опытом. Это - витальный контакт с предметом. Будь он производим руками или мышлением - это тот самый тактильный момент истины, который решает наш выбор.
И в том, и в другом случае мы сокращаем дистанцию от нас до предмета вопроса. Мы можем вщупываться в каждую фактурную деталь предмета или отойти на расстояние и всматриваться в него, потом изменить ракурс, освещение и т.д. Мы можем покинуть место торга и продолжить процесс выбора вдалеке от предмета, чтобы затем, возможно, вернуться. Все равно это будет тот самый тактильный контакт, обеспечивающий самую короткую связь с предметом - связь без посредников.
При всей интриге процесса выбора, это, возможно, и не самый захватывающий этап в деле обогащения идеями. Логика выбора, логика тактильного контакта - это довольно линейная логика. Гораздо менее постигаемой кажется логика возникновения интереса к предмету, тем более массового интереса. То есть, то, что мы называем витальной необходимостью, нуждается, как и вообще природа социального, в онтологической структуризации. Логика витальной необходимости сильно усложняется, когда мы проявляем интерес к новым формам, в то время как старые еще служат исправно. Почему меняется мода на слова и выражения, когда каждое из новых приносит совсем малозаметные смысловые оттенки по сравнению с теми, что по силам старым? Почему меняется мода на вещевой формат, становясь своеобразной формой стилистического шантажа: или ты принимаешь наш новый стиль, или твои права в нашей тусовке будут сильно ограничены?
