Теория Морали Иммануила Канта (СИ) - Незванов Андрей (лучшие книги читать онлайн бесплатно TXT) 📗
Во всяком случае, в сочетании с "совершением поступка из чувства чистого долга", представление о своем долге вводит нас в особую сферу СЛУЖЕБНОЙ МОРАЛИ.
И тут становится понятным служение из чистого долга, в отличие от обыденного служения.
Последнее совершается не только из чувства и сознания служебного долга, но и за жалованье, в ожидании пожалования или повышения по службе. Тогда как поступок из чистого долга может быть совершен и вне формальных рамок служебного регламента: как бы "сверх нормы".
Так поступает "верный служака". И сетование на отсутствие примеров бескорыстного служения является, в сущности, сетованием на служебную коррупцию: упадок государства; омертвление общественного организма; или превращение его в машину, нуждающуюся в топливе и смазке. (Не помажешь, не поедет!).
Такая редукция нравственности к морали служебного долга не удивительная для умозрения, исключающего из рассмотрения лиц и личные отношения, в том числе такое главнейшее, как Любовь.
Что тогда остается от общности людского бытия? Только механическая общественность организованной совместной деятельности в рамках корпораций, объединенных в государство, нацию, цивилизацию....
В совместной производящей деятельности нет лица и личности, но есть функциональная и ролевая субъектность.
Именно с бытием лица в рамках этой субъектности, то есть с ДОЛЖНОСТЬЮ, и сопряжено понятие служебного долга и служебной морали.
Помимо состояний служения в кантианское видение морали могут быть включены также ситуации гражданского быта, в котором мы со-существуем как граждане, как "общечеловеки", но взаимно отчуждены как лица (попросту незнакомы).
Например, когда гражданин N. оказывает помощь незнакомцу на улице; иногда с риском для своего здоровья и жизни.
Здесь служебный по своей форме долг расширяется до общегражданского и общечеловеческого долга, в соответствии с самоидентификацией по принадлежности к соответствующим корпорациям.
В составе побуждений согражданина, совершающего моральный поступок, мы, в первую голову должны - помимо общегражданского долга - подозревать наличие отождествления с незнакомцем на основе участия, сочувствия, со-понимания.
Выше мы читали презрительные высказывания Канта о "трогательном участии", которому он отказывает во вкладе в "добрую волю".
Теперь он даже не упоминает о нем: его трактовка коррупции служения вообще не предполагает наличия других людей и ограничена индивидуальностью субъекта деятельности.
Вот как Иммануил выражает свой скепсис в отношении людей (и самого себя), в части способности к бескорыстному служению обществу или помощи согражданам.
Читаем:
"Правда, иногда может случиться, что при самом жестком испытании самих себя мы не находим ничего помимо морального основания долга, что могло бы оказаться достаточно сильным, чтобы побудить к хорошему поступку и самоотверженности; однако отсюда никак нельзя с уверенностью заключить, что действительно никакое тайное побуждение себялюбия не было настоящей, определяющей причиной воли".
В ОГПУ бы нашем Иммануилу работать, - ну, чистый Ягода!
Что же до его неуверенности относительно "тайных побуждениях себялюбия", то...; и в самом деле (!), - мы же люди, в конце концов, не роботы.... И, помимо службы, работы и общегражданской ответственности, вовлечены в обширное поле жизни в личных отношениях, общениях и связях с другими людьми.
Откуда следует, что выделить в мотивации конкретного поступка исключительно преданность службе и сознание служебного долга можно только теоретически.
Что Кант и делает.
Но, поскольку теперь он занят "практическим разумом", то осуществимость этой теоретической возможности на практике вызывает у него сомнения. И обоснованные!
Исключение из рассмотрения личного общения и личных отношений сжимает и поле возможной коррупции морального деяния.
Исполняя функцию или роль, имярек замкнут в своей деятельности. И он неизбежно рефлектирует, создавая свой функциональный образ или роль с целью совершенствования; и оценивает себя, предваряя оценку начальников и командиров.
Самоутешение любованием совершенства своего ролевого облика, и положительной самооценкой, суть часть психической энергетики ролевой, функциональной деятельности.
Наличие указанных энергий саморефлексии в силе поступка расценивается Кантом как коррупция чисто моральной воли.
Он пишет:
"...Стоит только ближе присмотреться к помыслам и желаниям людей, как мы всюду натолкнемся на их дорогое им Я, которое всегда бросается в глаза: именно па нем и основываются их намерения, а вовсе не на строгом велении долга, которое не раз потребовало бы самоотречения".
Думается, из этой коллизии есть только один выход - любовь к другу.
Но, поскольку в дискурсе Канта другу вообще нет места, постольку субъекту "доброй воли" ничего не остается, кроме как любить себя.
Иммануил, однако, будто слышит нас, и тут же будто опровергает, приводя в пример как раз "Дружбу".
Читаем:
"Можно, например, требовать от каждого человека полной искренности в дружбе, хотя, быть может, до сих пор не было ни одного чистосердечного друга, потому что этот долг как долг вообще заключается - до всякого опыта - в идее разума, определяющего волю априорными основаниями".
"Дружба" здесь не случайно рифмуется со словом "Служба". Так она и понимается.
Друг здесь не лицо, любящее друга, которого любит друг. У Канта "друг - это функционер "дружбы". Служба такая! На подводной лодке служит подводник, а в "дружбе" - друг.
И вот Кант задается вопросом: искренне ли, чистосердечно ли друг дружит; то есть исполняет свою должность, роль, своё задание в дружбе?
И тут же уверенно отвечает - До сих пор, нет!
Исходя при этом из чисто идеологических посылок: потому, видите ли, что
"долг дружбы как долг вообще заключается - до всякого опыта - в идее разума, определяющего волю априорными основаниями".
И, значит, до того дня как наш Иммануил открыл для публики эту "идею разума", чистосердечная дружба была просто невозможна.
Нам остается только пожалеть Иммануила Канта. Как видно, у него никогда не было друга.
Свою личную недостаточность - а именно отсутствие опыта любви и веры - Иммануил прячет за якобы строгой беспристрастностью ученого.
Он пишет:
"...Не нужно быть врагом добродетели, но - просто хладнокровным наблюдателем, не принимающим страстного желания добра тотчас за его действительность, чтобы в какие то моменты сомневаться в том, есть ли действительно в миро истинная добродетель".
Бесчеловечность этого научного отстранения от братьев по Отцу нашему Небесному приводит к следующим причудливым убеждениям.
Читаем:
"Прибавим к этому, что если только не хотят оспаривать у понятия нравственности всю его истинность и отношение к какому-нибудь возможному объекту, то нельзя отрицать, что значение нравственного закона до такой степени обширно, что он имеет силу не только для людей, но и для всех разумных существ вообще".
