Постфилософия. Три парадигмы в истории мысли - Дугин Александр Гельевич (читаем книги бесплатно txt) 📗
Отметим, что все перечисленное выше сосуществовало в рамках одной и той же парадигмы — парадигмы традиционного общества, парадигмы премодерна.
Радикальность перехода к модерну: рождение философии Нового времени
Переходя от парадигмы премодерна к парадигме модерна, мы попадаем не просто в новую религию или экзотическую секту, но в радикально новое состояние среды, как если бы мы покинули твердое состояние вещества и перешли в новое, к примеру, жидкое его состояние.
Модерн — это новая парадигма или новое состояние вещества. Задача или программа модерна осуществлялась не всегда и не везде. Эта парадигма стала реальностью строго в определенный исторический период времени и в строго определенном географическом месте: в Западной Европе в XVI-XVIII вв. Именно в это время и в этом месте произошло уникальное по своей глобальности и объему мероприятие: парадигме Традиции было сказано «нет!», тотальное «нет!». Всему, что в парадигме Традиции существовало со знаком плюс — не одной конкретной религии, а всей этой парадигме, каждому ее элементу по отдельности и в целом — было сказано «нет!». Для того, чтобы это осуществить, надо было как-то всецело понять или интуитивно охватить, что же общего было во всех различных формах моделей премодерна, что же было общего в Традиции как таковой.
Это принципиальный момент. Для того, чтобы его понять, необходимо абстрагироваться от того, каким видели мир представители разных традиций (христиане XIV-XVI веков, мусульмане того же периода, как видят его сегодняшние буддисты, все еще продолжающие пребывать в премодернистической парадигмальной эпохе), поскольку сами люди, жившие в парадигме Традиции воспринимали Традицию (Традицию с большой буквы, как парадигму) как свою привычную традицию (с маленькой буквы); и конкретно — как западно-христианскую европейскую традицию.
Например, европейский человек XVI века видел себя крестьянином, ноблем или горожанином, по умолчанию исповедующим христианскую веру. При этом он даже не подозревал, что может быть как-то иначе. Когда же он видел иноверцев, например, мусульман или пленников, привезенных из Африки, он не воспринимал их как носителей иной цивилизационной и религиозной парадигмы — они были для него простой и не расшифровываемой экстравагантностью. Ему в голову не приходило осмыслить себя как представителя христианской культуры или традиции, рядом с которой могла быть другая культура, обладающая иным и не менее убедительным культурным компонентом, и с которой его культура могла бы войти в равный диалог — в рамках войны или мира. Лишь только отдельные люди, путешественники, авантюристы или торговцы, посещали различные страны и имели представление, что в мире есть еще что-то другое, кроме того, что видел обычный христианин XVI-XVII вв. Это так же справедливо и для других народов и других культур. Но нас интересует именно Европа XVI века.
«Новое» с большой буквы
В XVI веке по совершенно загадочным обстоятельствам в Европе возникает некая духовная тенденция — движение мысли, движение тел, движение политическое, социальное — которое начинает выскальзывать из парадигмы премодерна в целом. И раньше в истории можно было представить некую энергию, которая готова была разрушить конкретную традицию — христианскую, языческую, исламскую, иудейскую, буддистскую или индуистскую. Но всякий раз разрушающая сила устанавливала новую традицию на месте старой. Именно традицию, уходящую корнями в саму парадигму Традиции, и оспаривающую одну конкретную версию этой парадигмы в пользу другой. И вот рождается радикально новый проект, в котором на место христианской традиции приходит не-традиция, анти-традиция — нечто небывалое, нечто по-настоящему «новое», «Новое» с большой буквы, на сей раз в парадигмальном смысле. Это и была удивительная, парадоксальная парадигма модерна, которая пришла с новым знанием, и это знание было настолько поразительным, что оно ослепило всю Европу, обнаружив совершенно новый потенциал, радикально новую возможность. Рухнуло все. Рухнули все идолы, все принципы, оковы, абсолюты и появилось нечто новое. Этим новым стала современная философия — революционное явление, пришедшее на место религии. Философия стала тем, чем была религия в премодерне.
Философия — явление очень специальное, принадлежащее исключительно эпохе модерна. Конечно, можно возразить — а как же греки, основатели философии, которые жили в эпоху премодерна? Или как же философия средневекового христианства или буддизма?
Стоит только забыть о том фундаментальном, парадигмальном сдвиге, который произошел в Новое время при переходе от премодерна к модерну, мы начнем воспринимать модерн как абсолютное, естественное и универсальное состояние «нашего вещества», а то, что было до наступления этой парадигмы, начнем трактовать, исходя именно из этой парадигмы. Мы как носители модерна экстраполируем понятие и методы философии на другие эпохи, на эпохи предшествующей парадигмы, исказив ее смысл и проблематику. Далее, всякий раз, когда мысль людей эпохи модерна, в первую очередь, философов, обращается к древним временам, она применяет признак философии к тому, что более или менее напоминает то, что понимается под философией в эпоху модерна.
В Советском Союзе, как это ни смешно выглядит сегодня, даосская доктрина преподавалась как «материалистская диалектика древнего Китая». Советские «ботаники» переводили и изучали Лао-цзы, но поскольку было абсолютно невозможно адекватно передать, изложить и прокомментировать сложное мистическое, эзотерическое учение Лао-Цзы, книга с адекватным названием не могла появиться в советское время. Все, что публиковалось в те прекрасные времена, должно было быть «материалистическим» и «диалектическим», остальное считалось «реакционным» и «буржуазным». В отчаянии советские философы, интересовавшиеся даосизмом, вынуждены были бубнить «о материалистах-диалектиках Древнего Китая» и издавать под этим названием нечто, ни малейшего отношения ни к материализму, ни к марксистской (или гегелевской) диалектике не имеющее.
Еще пример: первое издание книги Мирчи Элиаде «Космос и история», выпущенное в 1988 году в Советском Союзе и посвященное преимущественно критике идеи прогресса, вышло именно в издательстве «Прогресс». Никого это нисколько не смущало. Ровно в той же степени, в какой «материалистскими диалектиками» объявлялись китайские даосы эпохи Лао-Цзы, а «философами» оказывались мыслители традиционного общества, которых культура модерна причислила к таковым.
Конечно, ни Гераклит, ни Ксенофан, ни даже Платон или Аристотель — никакими философами в строгом смысле слова не являются. Их мировоззрение, их интеллектуальное и физиологическое бытие принадлежат миру мифа, Традиции, религии, но только религии чрезвычайно далекой от современности, религии невнятной, непонятной в ее целостности людям модерна.
Найдя у кого-то из древних мыслителей нечто похожее на собственные взгляды, люди модерна именовали их «древнегреческой философией», «философией досо-кратиков». На самом деле, термин «философия» существовал и в премодерне, но означал нечто совершенно иное, чем в эпоху модерна. В греческом языке «философией» назывался процесс рационального размышления, как правило, применявшегося в трактовке мифов. «Философия» (как, впрочем, и «наука» в ее греческом понимании) была элементом более широкого религиозного контекста. Мы читаем сегодня Платона и Аристотеля как философов (в понимании модерна) только потому, что от нас начисто ускользает контекст традиции, понимание ее структуры, начал и корней. По аналогии с философами модерна мы ищем у философов древности обоснования их начал на основе рациональных умозаключений, и когда находим нечто подобное, радостно успокаиваемся, не подозревая, что в их случае это не более, чем риторический прием, а реальные обоснования следует искать либо в проговариваемом, но ускользающем от нашего внимания в силу иной настройки, либо в подразумеваемом мифологическом, религиозном контексте.
