Национал-большевизм - Устрялов Николай Васильевич (читать книги онлайн полные версии txt) 📗
Уходя в быт, погружаясь в массы, Октябрь, как Антей, наливается новыми соками. Оживление советов, рождение «мелкой советской единицы», усиление активности крестьянства, демократизация профсоюзов, неуклонная централизация государственного аппарата в его решающих элементах, успехи национализированной промышленности, заботы о законности, — все это политические факторы первостепенного порядка. Правда, они действуют медленно, идут «голубиной поступью», но тем вернее их результат. Согласно словечку Ленина, страна «переваривает переворот». «Переворот», входя в обиход, перестает быть переворотом: что нужно было перевернуть, уже перевернуто. И устанавливается новое равновесие.
«Завоевание быта» есть опять-таки процесс двусторонний, говоря учено, «диалектический». Когда чернильницы выделываются по модели ленинского мавзолея, а скворец и уютная канарейка насвистывают «Интернационал», — невольно начинает мерещиться, что причесанная буря перестает быть бурей. Разучиваешься даже как следует различать: когда революция наступает на быт, а когда быт на революцию. Мне самому пришлось этим летом не раз слышать в России, как царский «мерзавчик» величают «пионером», а сороковку — «комсомольцем». Это уже — откровенное, ехидно-торжествующее засилие «быта». Но и оно, что ни говорите — одна из сторон всесторонней «национализации Октября»…
Да, ничего не поделаешь. «Национальность для каждой нации есть рок ее, судьба ее; может быть, даже и черная. Судьба в ее силе… От судьбы не уйдешь: и из «оков народа» тоже не уйдешь» (Розанов, «Опавшие листья»).
Октябрь был великим выступлением русского народа, актом его самосознания и самоопределения. Русский народ «нашел себя». Но, конечно же, от себя не ушел. И в мировых, всечеловеческих своих устремлениях, и в онтологии революции, и в ее логике, и в ее быте — он остался собою, вернее, он становится собою, как никогда еще раньше. Прав Троцкий, утверждая, что «большевизм национальнее монархической и иной эмиграции, Буденый национальнее Врангеля» («Литература и революция»). Восьмилетняя динамика Октября — яркий документ этой непреложной истины.
Сейчас я ничего не оцениваю, ничего не проповедую — я только констатирую. Хороший рецепт преподал в свое время Барер: «не будем никогда подвергать суду революции, но будем пользоваться их плодами». Слева мне часто говорят, что констатирования мои, как «правда классового врага», полезны революции. Тем лучше. Не чувствуя себя ничьим классовым врагом, от души готов послужить революции, чем могу. Каждому свое.
Национализация Октября реально ощутима не только в свете внутренних процессов, наблюдаемых в Советской России. Еще острее обличается она анализом международного положения СССР.
Программа октябрьской революции была и остается всемирно-историчной и строго интернациональной. В этом ее «соль» и значение. В этом ее большой исторический смысл, воспетый поэтом:
Однако, кроме программы, революция обладает и «наличным бытием». Одно дело — ее «размах», ее «конечные цели»; другое дело — ее конкретное содержание, диктуемое упрямыми фактами, окружающей средой. Игнорируя дальние цели революции, мы не поймем ее роли в широком масштабе времен; закрывая глаза на ее пределы, на ее наличный облик, мы вообще утратим всякое представление о ней.
С этой точки зрения приходится признать, что истекшие восемь лет достаточно твердо ограничили поле непосредственного распространения и влияния Октября. Он охватил собою лишь Россию, да и то пока в несколько суженных границах. Дальше России революция не пошла. Конечно, она отразится и уже отражается в мире; но отражается косвенно и преломленно, а не прямо и не по задуманному. Отражается примерно так же, как в свое время Великая Французская Революция отозвалась на государствах старой Европы. «Непосредственное воздействие» не удалось. Началось эволюционное просачивание основных революционных идей на пространстве десятилетий.
Советские лидеры сами ясно отдают себе отчет в факте «стабилизации капитализма» на Западе. Отсюда неизбежно меняется и стиль советской внешней политики. Силою вещей она принуждена замыкаться в государственные, национальные рамки. Методы Чичерина теперь все менее отличаются от обычных приемов мировой дипломатии. И в то же время с неудержимой неизбежностью Наркоминдел вытесняет собою Коминтерн. Такова обстановка: судя по всему, всерьез и надолго.
Активность внешней политики Москвы перенесена с Запада на Восток. Здесь осуществляется комбинированное давление всех революционных факторов в далекой надежде окольным путем зажечь всемирный Октябрь. Но на Востоке даже и самые цели — по крайней мере, реальные, близкие, — лишены действительно интернационалистского духа. Задачи советской восточной политики — национальное пробуждение колониальных народов. В нем — наш исторический своеобразный реванш (о, отнюдь не «империалистический»!) за Брест и Версаль, за Ригу и Лозанну. Возможно, что России здесь удастся в известной мере осуществить свою провиденциальную миссию. Но не значит ли это, что и здесь Октябрь фатально национализируется?
Восток — человеческий океан, неисчерпаемый резервуар человеческого материала. Огромны азиатские масштабы. «Европа — это кротовая нора — говорил Бонапарт Буррьену после 18 фруктидора; только на Востоке бывают великие империи и великие революции, — там, где живет семьсот миллионов людей» Поворачиваясь лицом к Азии, Россия включает себя в могущественнейшие токи современного исторического периода.
И Запад начинает чувствовать это, и туманится заботой и тревогой. Словно в нынешних глухих громовых раскатах он уже смутно узнает давнее, знакомое ему «наследье роковое»:
«После великих потрясений войны, глубоко всколыхнувших социальное равновесие внутри всех стран, все еще не миновала опасность революционных кризисов… Упорная пропаганда, субсидируемая и направляемая Москвой, распространяет свои интриги по всему земному шару. Здесь она стремится разжечь социальную ненависть, там — разнуздать националистические страсти, и фактически, под маской Третьего Интернационала, служит развитию национальной русской экспансии на ее великих исторических путях. Перед лицом Европы, утомленной войной и нуждающейся в порядке и труде, московский советизм выдвигает Революционную Церковь, повсюду имеющую своих верных, свои воинствующие организации, и воспаленному воображению, жаждущему идеала, преподносящую мистику мира и всеобщего братства»… («Revue des deux Mondes», 1 декабря 1924 г.).
И еще:
«Между планами Ленина и Зиновьева, готовящих триумф Третьему Интернационалу через русскую державу и славу русской державе через Третий Интернационал, — между этими планами и мистическим панславизмом Достоевского, провидевшего в России Третий Рим, призванный возглавить народы земли, — нет существенной непримиримости, даже значительного различия, особенно в области практических действий» («Revue des deux Mondes», 15 июля 1925 г.).
Что за странный бред? Или уже все путается в голове испуганного парижанина? Иль уж и впрямь так страшен призрак вездесущей России, многоликой, как Протей или наш былинный Вольга, и все же единой и равной себе, как Вечная Идея Платона?..
Что же касается методов советской восточной политики, то не нужно быть пророком, чтобы предсказать их неизбежное преображение, уже на наших глазах начинающееся. Оно повторит, в общем, эволюцию европейской политики Москвы: от Коминтерна к Наркоминделу. По мере стабилизации национальных сознаний у колониальных народов, естественно, придется переходить к чисто государственным способам связи с ними, помощи им, влияния на них. Просто потому что именно эти способы окажутся наиболее эффективны. Развитию этого процесса будет, вероятно, способствовать и непрерывное косвенное давление стабилизированного западного капитализма.
