Иисус неизвестный - Мережковский Дмитрий Сергеевич (читать книги без регистрации TXT) 📗
Кто же Ты? —
спрашивают Иудеи, кажется, с искренним недоумением (Ио. 8, 25). Но на этот вопрос — единственный ответ Его:
«Я».
Если не уверуете, что это Я, то умрете во грехах ваших. Когда вознесете — (на крест) — Сына человеческого, тогда узнаете, что это Я. (Ио. 8, 24, 28.)
Раз только в жизни открыл Иисус, что значит «Сын человеческий», когда на вопрос первосвященника:
Ты ли Христос, Сын Благословенного? —
ответил: «Я» (Мк. 14, 61–62), и это Ему стоило жизни.
Каждый день Кущей совершалось шествие вокруг жертвенника (в Иерусалимском храме), с возглашением псалма (117, 15): «О, Господи, спаси же!» — вспоминает Мишна. [559] «Молились же так: Ani we-Hu, „спаси!“» — сообщает рабби Иегуда. В этом «Ani we-Hu — то неизреченное имя Божье», которое Бог откроет людям только тогда, когда придет Мессия. «Ani we-Hu, значит: „Я и Он“; „Я есмь Он“», — объясняет Мишна. «Чтобы открыть тайну этого имени, и пришел Иисус», — учит раввин XX века, и, может быть, поняли бы его, хотя и прокляли, раввины I — 11 века. [560]
Когда Иисус открывает тайну Свою ученикам:
Я и Отец одно (Ио. 10, 15), —
то это и значит: «Я есмь Он», Ani we-Hu.
Именем «Сын человеческий» Иисус как бы говорит людям: «Я такой же человек, как вы». Но в этом принятии человеческого равенства чувствуется, может быть, больше всего иная, нечеловеческая природа, иное существо Иисуса: сколько бы ни погружался Он в человечество, не может погрузиться в него до конца, потому что у Него иной удельный вес. Bar enosch, «Сын человеческий», в устах Его звучит как bar elaha, «Сын Божий». [561]
Если бы людей спросили жители другой планеты, по ком судить им о человечестве, то не на кого бы людям указать, не о ком бы сказать, кроме Иисуса:
Се Человек. Ессе Homo.
Можно во Христа не верить, но нельзя не признать, что было что-то в человеке Иисусе, что заставило людей преклониться перед Ним, как ни перед кем никогда еще не преклонялись они и, вероятно, никогда уже не преклонятся.
Бог превознес Его и дал Ему имя выше всякого человеческого имени, дабы пред именем Иисуса преклонилось всякое колено небесных, земных и преисподних, и всякий язык исповедал, что Господь Иисус есть Христос-Царь. (Филлип. 2, 9 — 11.)
После одной неудачной попытки превратить Иисуса в «миф» сделана была другая, столь же неудачная, — доказать, что Иисус не Христос, сам Себя никогда не называл «Христом» и никем не был Им признаваем при жизни, а был только после смерти признан. [562] Но крестная надпись, titulus crucis:
Иисус Назорей, Царь Иудейский (Ио. 19, 19), —
самое первое и подлинное историческое свидетельство о жизни и смерти человека Иисуса, делает невозможным сомнение, что Он осужден и казнен римской властью как Мессия, Царь Израиля, «противник кесаря» (Ио. 19, 12), «виновник мятежа», auctor seditionis. [563] Если же Он умер за это, то с этим, конечно, и жил. Надо отвергнуть историческую подлинность распятья, надо превратить Иисуса в «миф», чтобы отвергнуть мессианство Христа. [564]
Что же значит «Иисус есть Христос-Царь?» Этот вопрос ставится и разрешается жизнью всего христианского человечества, всемирной историей. Чтобы заглушить вопрос или пройти мимо него, как мы заглушаем или проходим мимо, надо уничтожить христианство.
И одели Его в багряницу, и, сплетши терновый венец, — возложили на Него,
И начали приветствовать Его. «радуйся, царь Иудейский!»
И били Его по голове тростью, и плевали на Него, и, становясь на колени, кланялись Ему. (Мк. 15, 17–19.)
Это люди сделали с Ним и все-таки поверили, что Бог
посадил Его одесную Себя на небесах, превыше всякого начала, и власти, и силы, и всякого имени, именуемого не только в сем веке, но и в будущем;
и все покорил под ноги Его и поставил Его выше всего. (Ефес. 1, 20–22.)
Можно во Христа не верить, но нельзя не признать, что не было в мире большей силы, чем та, которая заставила людей в это поверить. Сколько бы люди ни забывали об этом, вспомнят когда-нибудь, что единый Царь царствующих и Господь господствующий — этот поруганный, осмеянный, оплеванный, тернием венчанный, распятый Царь.
Кажется, и людям наших дней, меньше всего думающим о царстве Божьем, чаще всего приходит в голову, что европейская, бывшая христианская, цивилизация доживает свои последние дни. Если даже «конец Европы» не значит еще «конец всемирной истории», а значит только подъем на один из тех перевалов, откуда виден ее горизонт, — действительный Конец, — то, за две тысячи лет христианства, не был никто на таком крутом перевале, как мы, и никому не открывался горизонт всемирной истории, конец ее с такою ясностью, как нам. Если же, по найденной нами формуле, познание царства Божия прямо пропорционально чувству Конца и обратно пропорционально чувству исторической бесконечности, то мы, как никто, могли бы знать, что такое царство Божие. Почему же не знаем? Почему так забыли о нем, как, за две тысячи лет христианства, не забывал никто? Почему самая непонятная для нас, невозможная, бессильная, безнадежная из всех молитв: «да приидет царствие Твое»? Кажется, все потому же: потому что два религиозных опыта, нерасторжимых в первом же слове Иисуса о Царстве, — опыт Конца: «время исполнилось, кончилось», и опыт Царства: «приблизилось», — для нас уже расторгнуты; потому что царство Божие для нас уже не на земле и на небе, а только на небе, и весть о нем, труба, некогда звавшая к победному бою, теперь звучит как похоронный колокол; потому что Церковь, как царство Божие на земле, есть на половине прерванный, сделавшийся домом, путь, и люди успокоились в Церкви, как в Царстве, уже потеряв надежду вернуться в отчий дом, поселились на большой дороге, как дома; и, наконец, главное, потому, что мы все еще не «обратились», не «перевернулись», не «опрокинулись», не поняли, что больные, а не здоровые, имеют нужду во враче; не праведников пришел Господь призвать к покаянию, а грешников; что не святые, богатые, сытые, пьяные, а нищие, голодные, жаждущие, — такие, как мы, может быть, первые услышат из уст Его: «блаженны»; мытари и блудницы могут войти в царство Божие вперед тех «праведных». Кажется, мы не знаем, что такое царство Божие потому, что все еще не поняли, что значит:
брачный пир готов, а званные не были достойны. Итак пойдите на распутья, и всех, кого найдете, зовите на брачный пир.
И рабы те, вышедши на дороги, собрали всех, кого только нашли, и злых, и добрых; и брачный пир наполнился возлежащими. (Мт. 22, 8 — 10.)
Может быть, эти, на распутьях найденные и лишь в последнюю минуту званные, злые с добрыми смешанные, — мы. Кажется, Господу сейчас нужнее святых, ушедших из мира и спасшихся, грешные, погибающие с миром, почти отчаявшиеся, готовые всунуть шею в петлю, но все-таки надеющиеся, хотя и сами этого не знающие, — что, в последнюю минуту, Он придет и спасет их, вынет их шею из петли, — точно такие, как мы.
О, если бы мы только могли сказать, как разбойник на кресте:
помяни меня. Господи, когда приидешь в царствие Твое!
мы, может быть, услышали бы:
сегодня же будешь со Мною в раю. (Лк. 23, 42–43.)
Не завтра, не через две тысячи лет, а сегодня, сейчас, — в этом вся Блаженная Весть, Евангелие.
О, если бы мы только поняли, что значит:
да будет воля Твоя и на земле, как на небе, —
мы, может быть, спаслись бы, и с того самого места, в ту самую минуту, где и когда поняли бы это, начался бы для нас путь к царству Божию; если бы мы только поняли, что нам, может быть, больше, чем кому-либо, за две тысячи лет христианства, сказано:
