Приготовительная школа эстетики - Рихтер Жан-Поль (читать книги бесплатно полные версии .TXT) 📗
На вопрос о внутренней мере образности нельзя дать общего ответа. Часто порицают преизбыток образности там, где мучает и томит нас лишь обыденность образов.
Конечно, и у писателей побогаче есть свои излюбленные созвездия — им они поклоняются: один — звездам, другой — горам, третий — звукам, четвертый — цветам. Но если даже фантазия индийская и гердеровская и льнет к цветам, словно колибри, — то есть к их метафорическому значению, — то все же она в каждом цветке черпает особый мед. И этим старый образ поверяется — он всякий раз преобразуется, потому что все живое — все равно, в реальном мире или поэтическом, — складывается и растет индивидуально.
Чтобы образное выражение было совершенно, — для этого довольно уже его красоты и новизны прежде любого духовного момента. Созерцание двойной поэтичности и новизны — внутренней и внешней — обходится без жалких законов роскоши: лишь внутренняя жизненность творит внешнюю жизнеспособность. Вот если образность — лишь внешнее украшение, то она должна быть экономной, но если украшения превращаются в лик и облик, розы в ланиты и жемчужины в очи, тогда лицу позволено быть таким красивым, каким только может оно стать. Кстати говоря, образное мышление прекрасно сочетается и с предельным глубокомыслием, — как красивый нос и лоб с обширным мозгом позади их, — это доказывают не только такие мыслители, как Платон, Бэкон, Лейбниц, Якоби, но и бесчисленные писаки, которые нарушают предписанную законом экономность и данный ими обет нищеты только когда дело доходит до числа слов и книг, но тем строже блюдут обет, когда речь заходит об идеях и образах.
Вдохновение, как и любовь, внушает порой сладостное изобилие, и не бесплодной стуже судить такое богатство. Гомер во второй песне «Илиады» оказывается внезапно среди моря сравнений — из которых первое всегда труднее придумать, чем десятое. Так украшает цветами и гирляндами портал своего художественного творения о художественных творениях великодушный Винкельман, так украшает он и выход. У Свифта и Батлера сравнения иначе, как стадами и толпами, и не бродят.
Программа пятнадцатая. Фрагмент о немецком языке
Немец, читая немецкую грамматику, благодарит небо за то, что отчасти принес ее с собой, и за то, что ему не надо изучать труднейшую из трудных. Но поскольку мы, немцы, любим класть поклоны на все тридцать две стороны, не считая промежуточных ветров, чтобы заполучить на свою сторону все народы и заполучить что-нибудь от каждого из них, то нам всегда от всего сердца хотелось, чтобы язык наш был более английским, и более французским, и более правильным, особенно что касается до неправильных глаголов, и вообще чтобы язык наш можно было бы поскорей превратить в тот универсальный, в котором такую нужду испытывают философы и на котором легче будет изучать нас за границей.
Впрочем, по сути дела, мы не такие уж поклонники иностранщины, как может показаться; просто нам хотелось бы обладать всеми достоинствами и всеми лавровыми венками сразу, мы больше смотрим вперед, а не назад. Мы несказанно превозносим любую иностранную литературу in corpore {1} и поем здравицу целому городу и целой стране перед стенами и границами их. Но если вперед выступит какой-нибудь один сочинитель и пожелает отнести к себе наши приветствия, мы тут же выделим его из массы и из города и найдем в нем тысячу недостатков. Насколько же все иначе, когда мы говорим о своей литературе! Мы жестоко обрушиваемся на ее corpus и во славу ее не построим не только храмы, но даже и одной стены храма, а каждого отдельного сочинителя мы провезем в колеснице триумфа и сами впряжемся в нее.
Быть может, лишь доля нашей философии, верблюды которой не проходят сквозь игольное ушко парижских и лондонских врат и ушей, заставляет нас оторваться от любимого занятия — мелкой торговли коробейников, рассчитывающих выменять побольше иностранных похвал.
Столь изобильны все новые и новые источники и ключи, которые бьют из почвы нашего языка, куда бы ни ступила нога писателя, что ему не столько приходится отыскивать их, сколько обходить, — в пылу работы он иной раз не замечает, что создал новое слово.
У всякого новичка в мире слов — два недостатка: в чисто эпической и комической поэзии с их отчетливой и ясной объективностью они больше мешают, чем помогают, ибо притязания их чрезмерны, а кроме того, они слишком длинны, тогда как живописный образ должен быть молнией, не радугой. Но чем длиннее слово, тем менее оно наглядно. А поскольку новых корней никто не придумывает, а всякий заставляет ветвиться и пускать отростки старые корни, то редко новые слова появляются на людях без шлейфа спереди и сзади — или без заметных следов обрубания хвоста.
Сам по себе вопрос, где родился язык, этот второй орган души, безразличен для нас, если мы понимаем сам язык. В конце концов, у всех потоков один источник, на Востоке, — впереди целый океан.
По всей видимости, религия больше всего, и самым прискорбным образом, испортила наш язык иностранными словами, к которым относится и ее собственное наименование, — без него-то мы можем как,раз спокойно прожить; и как раз для очистителей языка — если только не одно счастливое обстоятельство, о котором ниже, — тут был бы невероятный труд — очистить нас от библий, церквей, попов, ангелов, апостолов, алтарей, пилигримов, органов и прочего. Я сказал, что такое изгнание храмов из языка было бы невероятно тяжелым трудом, если бы только, на счастье ревнителей языка, время не поработало на нас и все эти вещи не отмирали сами собой, так что можно спокойно ожидать, когда же вслед за вещами отправятся в небытие и самые слова. Тогда всякий язык очистится и заговорит на чистом языке.
Никогда не было такой нужды в экзорцистах дьявола немецкой немоты, как в наши дни, ибо ведь даже еще более пламенный, нежели Кампе, проповедник крестового похода против смешения языков, Кольбе, и величайший из ныне здравствующих языковедов, Вольке {1}, каждый день видят новую порчу и извращение, — ибо не только бывшие студенты и не только обнищавшие языком переписчики из школы Канта и Шеллинга сливают все языки в один стакан и именно по тому самому не замечают, что для переворотов в языке и для языковых вольностей требуется нечто большее, нежели простая неспособность выражать свои мысли, — но в первую очередь химики, врачи и естествоиспытатели весьма и весьма смелы в своей контрабандной торговле чужим товаром. Если посмотреть на их детей по духу, названных греческими, латинскими и французскими именами, совершенно немыслимо поверить, чтобы они не думали, как крестьяне о своих детях по плоти, — если пригласить крестных отцов из трех разных приходов, то ребенок проживет до ста лет; наверное, это суеверие и распространилось теперь среди ученых; если же нет — я искренне удивлен.
Краткость языка не должна встать читателю дороже — она должна экономить. Если в конце двух тяжеловесных и длинных предложений приписать: «и наоборот», — то несчастный читатель вынужден взять на себя труд «оборачивания» и перечитать предложения.
Читателю нужно стелить помягче, и если суть дела от этого не проигрывает, мы должны носить его на кончиках пальцев, которыми пишем.
Написать один длинный период вместо двадцати коротких значит проявить гораздо больше уважения к читателю. Двадцать читателю все равно придется преобразовать в один, читая и перечитывая. Автор — не оратор, читатель — не слушатель; и потому неторопливый писатель может задавать неторопливому читателю такие же распространенные периоды, что Цицерон, пламенный оратор, своему пламенному народу; приведу в пример один только период из его речи в защиту Архия, начинающийся со слов «sed ne cui vestrum» и кончающийся — «generi dicendi» длиной в страницу и притом ясный, как белый день, — его вспоминает и Рамлер в своем «Батте» {1}. Древние, англичане, в прежние времена немцы возводили целые здания периодов, и только эпохи падающего вкуса (при римлянах) и вкуса мелкого (при французах и при Геллерте-Рабенере) ветвят возвышенный ствол на ивовые прутики. Что такое рабеиеровский фарш в сравнении с ростбифом Лискова?
