Великое восстановление наук, Новый Органон - Бэкон Фрэнсис (книги онлайн полные версии .TXT) 📗
Гераклит, с другой стороны, с большим остроумием, но менее правдоподобно сделал началом вещей огонь. Ибо в качестве начала вещей он выбрал не промежуточную природу, которая бывает обычно наиболее неопределенной и тленной, а законченную и совершенную, которая завершает собой всякое преобразование и изменение. Дело в том, что Гераклит видел, что величайшее разнообразие и смешение можно встретить в твердых и плотных телах, ибо такие тела могут быть органическими и подобны машинам, которые уже благодаря одной своей конфигурации допускают бесчисленные вариации. Таковы, например, тела растений и животных. И даже те из тел, которые не являются органическими, оказываются при внимательном рассмотрении весьма различными между собой. В самом деле, сколь различны между собой те части животных, которые называются подобными, -- мозг, стекловидная влага, глазной белок, кость, перепонка, хрящ, жила, вена, мясо, жир, костный мозг, кровь, семя, дух, млечный сок и т. п.; соответственно в растениях -- корень, кора, ствол, лист, цвет, семя и т. п.? Ископаемые, конечно, не являются органическими, и тем не менее и они обнаруживают большое разнообразие внутри каждого вида и еще более богатое разнообразие между различными видами. Вот почему представляется, будто это огромное разнообразие, наблюдаемое среди обширного ряда наличных и действующих реальных существ, имеет своей основой твердую и плотную природу. Но жидкие тела совершенно лишены свойств органической структуры, ибо во всей видимой природе нельзя найти животное или растение, которые обладали бы совершенно жидким телом. Таким образом, из жидкой природы исключено, изъято бесконечное разнообразие. И все же разнообразие, и в не малой степени, присуще и природе жидкости, как это явствует из огромного различия, существующего между расплавленными телами, разными соками, жидкостями и т. п. В воздушных же и пневматических телах это разнообразие значительно более ограничено, и его место занимает какое-то безразличное однообразие вещей. Действительно, цвет и вкус, которыми обладают еще иногда жидкие тела, совершенно не присущи воздушным телам: способность обладать запахом и кое-что другое у них остается, но лишь как нечто преходящее, беспорядочное и отделимое от них, так что можно установить как общее правило, что, чем ближе тела приближаются к природе огня, тем больше они теряют в разнообразии. И после того как тела перешли в состояние огня в его надлежащем и чистом виде, они отбрасывают все органическое, всякое специфическое свойство и всякое несходство между собой, и кажется, будто природа сжимается в одну точку на вершине пирамиды и будто она достигла предела свойственной ей деятельности. Вот почему это воспламенение, или пожар, Гераклит называл миром, ибо здесь природа приводится к единству; рождение же он называл войной, так как оно ведет ко множеству. И чтобы этот закон (в силу которого все существующее, подобно морскому приливу и отливу, переходит от разнообразия к единству и от единства к разнообразию) мог быть как-нибудь объяснен, он утверждал, что огонь сгущается и редеет, однако так, что процесс разрежения по отношению к природе огня является прямым и поступательным действием природы, между тем как процесс сгущения является своего рода возвратным действием, или результатом ее бездеятельности. Оба эти процесса, по его мнению, имеют место в силу судьбы и (в общем итоге) в определенные периоды, так что ныне существующий мир будет когда-нибудь разрушен огнем, а затем снова воссоздан, и эта смена и последовательность сгорания и возрождения непрерывны. Однако воспламенение и затухание должны, согласно Гераклиту (если внимательно изучить скудный материал, дошедший до нас об этом мыслителе и его взглядах), иметь место в различном порядке. Ибо что касается процесса воспламенения, то Гераклит не отклоняется от общего мнения, а именно что движение разрежения и уменьшения шло от земли к воде, от воды к воздуху, от воздуха к огню, а назад иначе: порядок был круговой. Так, он утверждал, что огонь, угасая, производит землю как свою золу и сажу, что последние производят и собирают влагу, от скопления которой происходит разлив воды, которая в свою очередь испускает и испаряет воздух; так что переход от огня к земле является внезапным, а не постепенным.
Таковы, если не еще лучше, были мнения тех, которые принимали одно начало вещей, занимаясь просто исследованием природы, а не спорами о ней. И они заслуживают похвалы за то, что дали Купидону лишь одно платье (что является ближайшей ступенью к совершенной наготе) и это платье, как мы уже говорили, было чем-то вроде вуали, а не из более плотной ткани. Платьем же Купидона мы будем называть некоторую форму, которая приписывается первой материи и о которой можно сказать, что она субстанциально однородна с формой какой-нибудь из вторичных сущностей. Однако утверждения этих мыслителей относительно воды, воздуха и огня -- утверждения, покоящиеся на шатких основаниях, -- нетрудно будет опровергнуть, и, по-моему, нет основания оспаривать здесь каждое из них в отдельности, поэтому я коснусь их лишь в общем.
Прежде всего заметим, что эти древние философы при исследовании начал пользовались не вполне строгим критерием отбора. Они лишь выискивали среди видимых и явных тел то, которое им казалось наиболее превосходным, и провозглашали его началом всех вещей, провозглашали таковым как бы по праву его превосходства, а не потому, что оно на самом деле и действительно таково. Ибо они полагали, что такая природа является той единственной, о которой можно сказать, что она есть то, чем она кажется; прочие же тела, полагали они, имеют ту же природу, хотя это и не согласуется с их внешним видом. Таким образом, они, по-видимому, или выражались иносказательно, или говорили под влиянием ослепления; более сильное впечатление заслонило собой все остальное. Однако правильно рассуждающий должен бы смотреть на все вещи одинаково и принимать за начало вещей то, что согласуется в такой же мере с мельчайшими, редчайшими и наиболее пренебрегаемыми вещами, как и с величайшими, самыми многочисленными и наиболее сильными. Ибо хотя мы, люди, больше поражаемся тем сущностям, которые сильнее действуют, однако объятия природы открыты для всех. Если же указанные философы придерживаются своих начал не в силу их превосходства, а просто так, тогда они, несомненно, применили очень грубую фигуру речи, которая делает их высказывания двусмысленными, ибо то, что они говорят, относится не к естественному огню, воздуху или естественной воде, а к какому-то воображаемому и идеальному огню, воздуху и т. д., которые, сохраняя эти имена, означают нечто совсем другое. Очевидно, кроме того, что они наталкиваются на те же трудности, что и сторонники абстрактной материи, ибо если последние вводят совершенно потенциальную и фантастическую материю, то отчасти делают то же и первые. Больше того, они делают материю оформленной и актуальной в отношении одной вещи (именно в отношении своего начала), но потенциальной в отношении всего другого. Ясно также, что такого рода единое начало не имеет никакого преимущества перед абстрактной материей, за тем лишь исключением, что оно все же способно что-то предложить человеческому разуму, на чем человеческие мысли могут лучше сосредоточиться и благодаря чему понятие самого начала становится несколько более содержательным, чем понятия других вещей, более темных и трудных. Однако факт, что в это время еще не наступило царство "категорий", где это абстрактное начало могло бы укрыться под покровительством и защитой категорий субстанции, и поэтому никто не осмелился придумать совершенно воображаемую материю, а за начало принималось нечто, что может быть воспринято чувством, нечто реально существующее, и лишь способ действия этого начала оставался воображаемым (ибо в этом отношении они себе позволили большую вольность)[9]. Ведь они не открыли -- мало того, даже не думали о том, -- какое побуждение или стимул, какое основание и какая причина заставляют их начало отступать от своей природы и снова обретать ее и каким путем это совершается. В самом деле, мы наблюдаем в мире огромную массу противоположностей -- плотного и редкого, теплого и холодного, света и тьмы, одушевленного и неодушевленного -противоположностей, которые взаимно сталкиваются и разрушают друг друга; и если предположить, что эти противоположности проистекают как из своего источника из одной материальной субстанции, и при этом не показать, каким образом это может совершиться, то это будет проявлением путаной мысли и отсутствием всякого исследования. Ибо, если такое предположение имело бы за собой достоверность чувств, вы обязаны были бы принять его, если бы даже и оставалось непонятным, каким образом это происходит; с другой стороны, если бы можно было при помощи разума найти соответствующее и правдоподобное объяснение того, как дело происходит, мы, может быть, должны были отказаться от очевидности; но от нас ни в коем случае не могут требовать, чтобы мы согласились с таким предположением, реальность которого не засвидетельствована непосредственным чувством или вероятность которого не доказана на основании разума. Кроме того, если бы имелось лишь одно начало вещей, его отличительный признак должен был бы усматриваться во всех вещах наравне с их наиболее важными частями и преобладающими признаками и не должно было бы существовать ни одной значительной вещи, которая была бы диаметрально противоположна этому началу. Точно так же это начало должно было бы занимать промежуточное положение, чтобы быть наиболее пригодным для перехода во всякую вещь и к всесторонней деятельности. Но ни одного из этих свойств мы не находим в началах указанных философов. Ибо земля, которой не досталась честь быть началом, очевидно, обладает свойствами, противоположными свойствам указанных трех начал, так как подвижности огня и свету, исходящему от него, она противопоставляет покой и тьму; разреженности и мягкости воздуха она точно так же противопоставляет плотность и твердость, а влажности и податливости воды она противопоставляет сухость, тугость и шероховатость. Земля сама, кроме того, занимает центральное место, оттесняя от центра остальные элементы. И даже если бы имелось лишь одно начало вещей, то оно должно было бы иметь природу, безразлично склонную как к рождению вещей, так и к их разрушению, ибо условием начала является в одинаковой мере как то, что вещи в него возвращаются, так и то, что они из него порождаются. Но и этого нет, ибо из указанных тел воздух и огонь, очевидно, не способны доставлять материю для порождения вещей, хотя готовы принимать их разрушение; вода же, напротив, способствует рождению, но, скорее, чужда и враждебна разрушению или восстановлению, как в этом легко было бы убедиться, если бы на некоторое время совершенно прекратились дожди. Мало того, само гниение ни в коем случае не превращает вещи в простую и чистую воду. Но величайшей ошибкой упомянутых нами философов является то, что они принимают за начало нечто тленное и смертное, и именно эту ошибку они совершают, вводя такое начало, которое покидает и отбрасывает свою природу, когда оно переходит в производные явления.
