Постфилософия. Три парадигмы в истории мысли - Дугин Александр Гельевич (читаем книги бесплатно txt) 📗
В такой ситуации любое познание и любые науки будут носить вторичный и подчиненный характер по отношению к богословию, так как стремление познать непознаваемого Бога, не может привести к его познанию, но позволяет приблизиться к абсолютному знанию почти вплотную, то есть познать почти всё. Отсюда и известное высказывание: «Философия — служанка богословия». Философствовать имеет смысл только о Боге, и тот, кто правильно это делает, в качестве второстепенного результата получает надежное — почти абсолютное! — знание обо всех вещах мира.
Таким образом вера дает креационистской модели познания существенное и фундаментальное основание, показывая границы того, что возможно понять и что нужно понимать. Стремясь к невыполнимой задаче — познать Бога веры, Бога Откровения — познающий в качестве «утешения» может познать весь мир, хотя его это вряд ли утешит.
Res sacra и res creata
В центре матрицы гносеологии манифестационизма стоит священная вещь, в которой субъект и объект совпадают. В рамках философии Нового времени Лейбниц в концепции «монады» пытался выразить ту же идею res sacra. Ранее мы рассматривали значение русского слова «вещь» и его отличие от латинского «res». К теме гносеологии это имеет самое прямое отношение, так как русское слово «вещь» (от «ведать», «вещий», «весть») есть понятие сакрально-гносеологическое.
Вещь относится не к категории объекта, а к категории познания. Слово «вещь» в себе несет одновременно и то, что «вещь» есть «весть», т.е. «сообщение», квант знания, и то, что она есть нечто «вещее», сакральное. Русское «вещь» означает сразу «res sacra», так как нет необходимости добавлять к ней какое-то определение — «священный», «сакральный». Такая особенность русского языка связана с тем, что он сохранил в себе очень много смыслов, восходящих не только к «предсовременным», но и к дохристианским (докреационистским) временам.
В креационистской же модели качественное определение вещи, ее бытия и ее сущности, выражается в сочетании «res creata», «ens creatum» («вещь сотворенная», «тварная сущность»). В мистической теософии Якоба Бёме речь идет о signatura rerum — «печати вещей», т. е. об их сакральном смысле. Все «вещи» — креационистски понятые — суть катафатические символы, которые через свою тварностъ ткут повествование о невидимом и непознаваемом Творце.
Гносеология мистических учений
В эзотерических учениях, существовавших внутри монотеистическихкультур, гносеология сплошь и рядом наследовала манифестационистские установки. Так, в средневековой Европе тенденции параллельной (манифестационистской) гносеологии сосредоточились в тайных орденах, в алхимических братствах, в различных рыцарских, тамплиерских и других организациях, объединявшихся под общим названием «герметических». И даже многие католические монахи, ученые и клирики — от Альберта Великого и Фомы Аквинского до аббата Тритемия — чтобы восполнить официозную структуру креационистской догматики, «теневой» стороной, где-то втайне, даже от самих себя и своего «начальства», в аббатствах, монастырях, академиях и университетах баловались поисками Философского Камня. Герме-тизм являлся гносеологической матрицей, перенесенной из манифестационистского сектора эпохи премодерна.
Основной принцип герметизма, приписываемый Гермесу Трисмегисту, гласит: «Что сверху, то и снизу». Это и есть формула высшего тождества в рамках греко-«египетского» мистико-магического контекста. Соответственно, алхимические идеи превращения металлов, магические опыты, маго-герметическая и алхимическая традиции были ночным, теневым потоком, проходившим через всё Средневековье, через всю эпоху торжества монотеизма — от начала его распространения в IV-V веках и до его конца на пороге Нового времени.
Эта тенденция никогда не исчезала, и поэтому когда мы говорим о доминации парадигмы креационизма в гносеологии, надо понимать, что так обстоит дело только в официальном среде ученой западно-христианской культуры, то есть так должно было быть, так считалось правильным, необходимым и нормативным. Нормативы знания, гносеологические законы знания в эпоху доминации креационизма, монотеистических авраамических религий это утверждали. Из такой модели познания выхолащивалось то интуитивно-сакральное напряжение, которое пропитывало магическую гносеологию манифестационистского премодерна. Но расстаться с этим напряжением было очень трудно, и из всех прорех креационистской матрицы, с ее сложной и противоестественной в каком-то смысле для человеческого существа идеей творения ex nihilo, постоянно пробивались гносеологические тренды предшествующей эпохи.
Структуры глупости
Помимо прямого влияния герметизма, наличие манифестационистской гносеологии объяснялось и другими факторами. Например, чем глупее человек, тем ближе он манифестационизму, так как он менее критично воспринимает тождество себя и мира, познающего и познаваемого. Дурачки, невежды, идиоты, олицетворяющие «крестьянскую глупость», в значительной степени являлись тайными бардами остаточного манифестационизма. Креационизм относился к ним уничижительно, ибо они верили в чудеса и сказки, в заблуждения и приметы. На самом же деле, вся совокупность этих вещей — просто рудименты предшествующей гносеологической модели.
Для философа крайне важно корректно расшифровывать идиотизм или глупость. Глупость это не просто «умаление ума», это «альтернативный ум», и его структуры для философа являются неисчерпаемой сферой для интуиции и инспираций. Оговорки глупого человека, его высказывания, нелепости, неуклюжие фразы, нерефлектированные сентенции подчас открывают для нас затонувший, давно исчезнувший континент сакральных смыслов. Идиотизм в своих глубинных корнях сакрален.
Здесь уместна параллель с отношением к языку в случаях завоевания одних народов другими. Когда индоевропейские арии завоевали Индостан, они причислили большинство коренного дравидского населения к низшей — четвертой — касте шудр. Так как официальным языком общества стал индоевропейский язык завоевателей, «пракрит», на основании которого позже сложился «санскрит», то говорящие на родных дравидских наречиях шудры воспринимались как «немые», «не имеющие языка». Точно так же их древние ритуалы, не имеющие аналогов в обрядах завоевателей, были приравнены к «отсутствию ритуалов». Автохтонное население виделось как немое и лишенное своей традиции молчаливое стадо. Оно постоянно пополнялось рабами, которыми становились побежденные представители враждебных племен, говорящих на своем языке и имевших свои обряды. Общий настрой арийской доминации приравнивал языки автохтонов и рабов к «молчанию», их обряды — к «нелепостям», а их традиционные формы мышления — к «глупости». Совершенно очевидно, что незнание и нежелание изучать чужой язык, не делает этот язык автоматически тарабарщиной, а непонимание чужих обрядов не лишает их внутреннего смысла, вполне внятного для тех, кто эти обряды традиционно практикует.
Точно так же и под «глупостью» мы сплошь и рядом понимаем структуры мышления, либо предшествующие тем, которыми руководствуемся сами, либо свойственные культурам, существующим параллельно нашей. Конечно, бывают случаи, когда идиот фрагментарно и неуклюже справляется с данными и процедурами собственной ментальной культуры, хотя к ней и принадлежит естественным образом. Но и в этом случае, всегда следует тщательно выяснить, не является ли генезис этой глупости следствием особого этнического происхождения, давшего о себе знать с задержкой, или спонтанным всплытием того континента смыслов, который в случае среднестатистической нормы считается давно и безвозвратно затопленным и замещенным новыми.
