История сексуальности-III - Забота о себе - Фуко Мишель (бесплатная библиотека электронных книг txt) 📗
_________________
1 Ахилл Татий. Левкиппа и Клитофон, 1, X.
2 Там же, II, 37.
3 В Повести о любви Херея и Каллирои супруги разлучаются вскоре после брака, но, невзирая на все приключения, сохраняют любовь, чистоту и верность друг другу.
247
хранят сексуальную верность (в случае, если они женаты, как Херей и Каллироя) друг другу или же девственность (в других романах, где приключения и испытания начинаются после зарождения любви, но еще до заключения брака. Таким образом, можно допустить, что в данном случае девственность не является простым и вынужденным следствием помолвки. Это жизненный выбор, который порой, как, например, в Эфиопике, даже предваряет любовь: так Хариклея, воспитанная заботливым приемным отцом в стремлении к "наилучшему образу жизни", отказывается принять самое идею брака. Отец сетует, тем более, что предложил ей достойного кандидата: "Ни ласками, ни обещаниями, ни разумными доводами не мог я склонить ее, и, что тяжелее всего, она воспользовалась против меня ...> моими же крыльями: ту опытность в разнообразных рассуждениях, которой я ее научил, ...> она применяет для восхваления девственности, сближая ее с блаженством бессмертных"1. Теаген, в свою очередь, также "до сих пор не имел дела с женщинами и много раз клялся в этом"; он прежде всегда "испытывал презренье к женскому полу, и к самому браку, и к любви, когда слышал об этом рассказы", пока, наконец, "красота Хариклеи не обличила, что не от природы был он так сдержан, но просто до вчерашнего дня не встречал еще женщины, достойной его любви"2.
Мы видим, что девственность -- это не просто воздержание, предшествующее сексуальной практике, но выбор, стиль жизни и высокая форма существования, которую избирает герой в заботе о себе. Когда самые причудливые перипетии разлучают героев, подвергая их жесточайшим опасностям, всего страшнее для них оказаться объектом сексуального вожделения других. И самое высокое испытание их личного достоинства и взаимной любви заключается в необходимости устоять любой ценой и сохранить столь значимую девственность. Значимую для себя, значимую для другого. Так разворачивается роман Ахилла Татия, своеобразная одиссея двойной девственности. Девственности, подвергавшейся опасностям осады, посягательствам, подозрению, клевете, и, тем не менее, оставшейся, в конце кон
______________
1 Гелшдор. Эфиопика, II, 38.
2 Там. же, III, 17.
248
цов, неприкосновенной (если не считать небольшого достойно-то исключения, которое позволил себе Клитофон), доказанной и удостоверенной своего рода божьим судом. Потому-то в романе и чествуют девушку: это ее заслуга, что она сберегла себя такой же, какой вышла из дома отца в родном городе, "сохранила девственность в разбойничьем стане и одержала победу над самым опасным разбойником"1. О себе Клитофон тоже может сказать: "Я сохранил до сих пор свою девственность, если такое понятие уместно в отношении мужчины"2.
Но если любовь и половое воздержание сопряжены друг с другом на всем протяжении длительных приключений, не стоит полагать, будто дело лишь о том, чтобы защититься от посягательства чужих. Важно сберечь девственность и в самой любовной близости. Нужно хранить себя для друга вплоть до того времени, когда любовь и девственность обретут завершение в браке,-- так, чтобы добрачное целомудрие, которое духовно сближает жениха и невесту, пока они разлучены и подвергаются испытаниям со стороны окружающих, удерживало их и друг от друга, и принудило бы к воздержаться даже тогда, когда они воссоединятся после всех перипетий. Оставшись наедине в пещере, предоставленные сами себе, Теаген и Хариклея "беспрепятственно и всецело" предались объятиям и поцелуям:
и так, "позабыв обо всем, долго сидели они, обнявшись и как бы слившись воедино, насыщаясь еще непорочной и девственной любовью, смешивая потоки своих горячих слез, сочетаясь лишь чистыми поцелуями, ведь Хариклея, когда замечала возбуждение Теагена и его мужественность, удерживала его напоминанием о данной клятве. Он сдерживал себя без труда и легко повиновался благоразумию: уступая любви, он побеждал вожделение"3. Такую позицию нельзя рассматривать как отрицание вообще любых половых отношений, даже тех, что имеют место в рамках брака. Прежде всего это испытание, подготавливающее к брачному союзу, путь, который к нему ведет и на нем завершается. Любовь, девственность и брак составляют единый ансамбль: влюбленным надлежит сохранить не, только
_______________
1 Ахилл Татий Левкиппа и Клитофон, VIII, V.
2 Там же, V, XX; см. также VI, XVI.
3 Гелиодор. Эфиопика, V, 4.
249
телесную неприкосновенность, но и душевную чистоту до того самого момента, когда их свяжет союз, одновременно и физический, и духовный.
Так начинает складываться новая Эротика, отличная от той, что принимала за отправную точку любовь к мальчикам. При этом воздержание от сексуальных удовольствий играет самую важную роль в рамках как одной, так и другой [системы]. Однако новая Эротика строится вокруг симметрической взаимообратимой связи мужчины и женщины; главными ее ценностями становятся девственность и тот всеобъемлющий совершенный брачный союз, в котором девственность эта обретает свое завершение.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Похоже, первые века нашей эры отмечены известным усилением темы строгости во всех отраслях моральной рефлексии, занятой проблемой сексуальной деятельности и сопровождающих ее наслаждений. Врачи, озабоченные последствиями такого рода практики, настойчиво рекомендуют воздержание и решительно отдают предпочтение девственности перед использованием удовольствий. Философы осуждают любые проявления внебрачной связи и предписывают супругам строгое соблюдение верности, без каких-либо исключений. И наконец, некоторая теоретическая дисквалификация очевидно затронула и любовь к мальчикам.
Стоит ли рассматривать данную схему как проект будущей морали,-- той, которую мы находим в христианстве, где половой акт как таковой считается злом и дозволен лишь в пределах супружеских отношений, а любовь к мальчикам осуждена как противоестественная? Можно ли предположить, что в греко-римском мире кто-то уже предчувствовал ту модель сексуальной строгости, которая позднее, в христианском обществе, получит законное основание и институциональную оснастку? Продолжая в том же духе, мы встанем перед необходимостью допустить, что горстка некоих суровых философов, весьма далеких от окружавшего их и не отличавшегося излишней строгостью мира, составила начальный чертеж морали, которой через века суждено будет обрести куда более принудительный характер и самую широкую сферу применения.
У этого важного вопроса большая традиция. Еще со времен Ренессанса как католики, так и протестанты, в своем отношении к нему раскололись на две почти равные партии. С одной стороны,-- те, кто признавали существование некоей античной
254
.морали, близкой к христианству (такова была, например, точка зрения Юстуса Липсиуса, высказанная им в Manuductio ad stoicam philosophiam и радикализированная К. Бартом, превратившим Эпиктета в доброго христианина; впоследствии этот тезис поддержали и католики: Ж.-П. Камю и, особенно, Жан-Мари Бордосский в Эпиктете-христианине); с другой стороны,-- те, для кого стоицизм был философией, безусловно, достойной, но неизгладимо языческой (Сомэз у протестантов, Арно и Тильмон в католицизме). Однако задача заключалась не просто в том, чтобы поставить тех или иных древних философов на службу христианству или же, напротив, предохранить его от какой бы то ни было языческой скверны. Проблема была и в том, чтобы определить, какое основание нужно подвести под мораль, прескриптивные элементы которой казались до некоторой степени общими как для греко-римской философии, так и для христианской религии. Спор, разгоревшийся в конце XIX века, также не минул этого вопроса, хотя и касался проблем исторического метода. В своем знаменитом Адресе1 Цан не пытался сделать из Эпиктета христианина, он хотел только обнаружить в учении, обычно считавшемся скорее стоическим, признаки, свидетельствующие о знакомстве с христианством, и следы его влияния. Написанная в ответ на это работа Бонхеффера2 призвана была установить единство мысли, без чего для объяснения тех или иных аспектов приходилось бы всякий раз привлекать разнородные сторонние воздействия. Но речь шла также и о необходимости понять, где заложены основания морального императива и возможно ли отделить от христианства определенный тип морали, который долгое время принято было с ним ассоциировать. Похоже, в этом споре стороны приняли, более или менее безотчетно, три допущения: согласно первому из них, существо морали следует искать в элементах кодекса, который она может предусматривать; второе гласит, что в своих суровых заповедях моральная философия поздней античности вплотную приблизилась к христианству, почти полностью разорвав с предшествующей традицией; и наконец, третье допущение требует сравнивать христианскую мораль с мо
