Мистерия Дао. Мир «Дао дэ цзина» - Маслов Алексей Александрович (лучшие книги без регистрации txt) 📗
Во фразе (9) имеется в виду, что звуки музыкальных инструментов и голоса людей вступают в созвучие. Речь идёт прежде всего о взаимоотклике, взаимовыверенности звука человека и звука Неба, не случайно Чжуан-цзы именовал человека «флейтой Неба». Это — пространство полного созвучия, равного абсолютному несовпадению, — продолжение одного в другом, но абсолютно отличном. Не случайно Вэнь-цзы, считающийся прямым учеником Лао-цзы, откликнулся на строку (7) так: «Длинное и короткое не поверяют друг друга» [4, 17], формально противореча своему учителю, но в логике мистического продолжая его мысль. Мотив парности вселенского рождения был характерен для ранних даосских школ и рассматривался исключительно через симролику со-звучания вселенских звуков. В этом — не только резонанс природы, но взаимосглаживание крайностей. Например, в «Люйши чуньцю. Шииньбянь» («Вёсны и осени господина Люя. О совпадении звуков») мы читаем: «Звуки также могут совпадать. Очень великое стремиться к душевному разладу, а очень малое стремится к обиде. Очень чистое стремится к гибели, очень загрязнённое стремится к низкому» [17, 44]. И так чистое и загрязнённое приходят в созвучную гармонию.
Мудрец в учении Лао-цзы характеризуется прежде всего тем, что пребывает в «чистейшем покое», «ни с кем не соперничает». В отличие от конфуцианского идеала совершенномудрого, он не преодолевает себя, не воспитывает в себе гуманность или добродетель, ибо всё это рассматривается даосами как «всего лишь слова», «никчёмное приукрашательство». Мудрец подобен Дао, он вбирает его в себя, поэтому такому человеку нет надобности заниматься самовоспитанием.
Бошу (10):
«До» и «после» следуют друг за другом, становясь извечными (хэн) (или: «и так — извечно»).
Бошу (11):
Поэтому мудрец пребывает (цзю) в недеянии.
Ван Би (12–13):
Мириады созданий возникают из этого, а он не волит (сы) ими.
В данном случае приведён вариант Бошу.
В этом параграфе, как и в предыдущем, вновь обыгрывается мотив «парного рождения», но чётче прослеживается доктрина антизнания или антимудрости. «Знание» (чжи) здесь противоречит следованию Дао, как обычное человеческое мудрствование мешает естественному ходу событий. Поэтому и говорится о «свершении дел недеяниемчто будет означать реализацию Дао. Надо лишь довериться естественной спонтанности мира. Мудрецы, считающие, что могут «спланировать» мир, кажутся величайшим злом. Истинный мудрец, презрев утончённую манерность глубокомыслия, осуществляет самое насущное: вскармливает и укрепляет народ, отбирая у него волю, — этот удел «истинных людей». Политика «превознесения мудрых» (1) стала одной из важнейших доктрин правителя в эпоху Борющихся царств и раннюю Цин. Правитель нередко строго наказывал нижестоящих чиновников за то, что те не могли по достоинству оценить того или иного мудреца и привлечь его на службу. Лao-цзы же расценивает это как социальную дисгармонию, нарушение естественного порядка, при котором мудрец должен править подспудно и незаметно, не «от двора».
Лучший способ правления — упрощение, доведение До абсолютной диффузии видимого мира — мира человека в пространстве Космоса. Отсюда неожиданный поворот к мысли о насущном, о «наполнении желудков» (6), которая оборачивается высшей мудростью истинного недеяния (11–12). Наносное, книжное знание в отрыве от личного опыта переживания Неба — бесполезно, а истинное Знание в голове простолюдинов — опасно. Поэтому незатронутость знанием (9), его недоступность для тех, кому оно без нужды, может стать залогом стабильности в обществе.
Бошу (4):
и люди не придут в смятение.
Умение использовать (юн) вещи и людей, не истощая их, считалось в даосизме высшим искусством. Каждая вещь изначально пустотна, то есть бескачественна, и для того, чтобы сделать её вечной и «неисчерпаемой», нужно понять искусство использования мощи Универсального начала. Пустотность Дао сравнивалась Даосами с флейтой, из которой можно извлекать прекрасные звуки лишь благодаря полому пространству внутри неё. Это и есть завуалированное использование пустоты Дао. Такой процесс начинается лишь в тот момент, когда Дао понимается как абсолютное отсутствие и парадоксальная «глубина пустоты». Это приводит к осознанию Дао как подобия самого себя — «подобно предку мириад существ».
Несмотря на всю иррациональность Дао, человеческий ум не способен удержаться от вопроса о его происхождении, но автор отказывается говорить об этом, ибо’в равной степени нельзя постичь как возможность сотворения кем-то того начала, которое само создаёт весь мир, так и то, что универсальный характер Дао позволяет ему быть вообще нетварным и данным как вечное присутствие пустоты (вместе с тем «лишь кажущееся присутствующим»). Даос подчёркивает, что Дао является предком Небесного или Высшего Владыки (Шанди), который в архаической традиции понимался как персонифицированный создатель Поднебесной. Изначально даже иероглиф «Небо» изображался как человек с очень большой головой, стоящий широко расставив ноги. Даосы преодолели эту персонификацию и определили Дао как полную пустоту, которую при этом можно использовать. Фраза (3–4) несколько выбивается из общего контекста параграфа, к тому же она целиком повторена в § 56. Ряд комментаторов (Гао Хэн, Ма Шулунь) из-за этого высказал вполне обоснованное мнение, что эта фраза вкралась в канонический текст по ошибке, а в первоначальных наставлениях отсутствовала.
Лао-цзы неоднократным повторением слов «будто», «словно», «кажется» (хо, сы, жо) подчёркивает иллюзорный характер Дао, абсолютную невозможность передать его сущность через объяснения. Это — лишь намёк, уподобление знакомому, но не истина.
Понятие «Ди» в до-чжоускую эпоху (до XI в. до н. э.)было равносильно понятию «Бог», а точнее «Верховный Дух». В эпоху Чжоу, как преодоление архаической традиции, стало шире употребляться слово «Небо» (тянь). «Ди» по-прежнему было в обиходе, особенно в двух случаях: прежде всего, так себя называли правители, подчёркивая свой запредельный характер, вовторых, оно употреблялось в мистических сектах как обозначение одухотворённого и частично персонифицированного начала всего сущего. Если Ван Би считает его именно «небесным правителем» (тяньди), то другой комментатор — Чэнь Чжу понимает «ди» просто как «естественность» или «природу». Небо могло пониматься и как высший космический принцип, противоположный обыденной, земной реальности.
Строка (7) имеет несколько трактовок, в том числе и на сов еменном китайском языке. Помимо той, которая приведена в тексте, фразу можно читать и так: «Но является предком всем образам и самому Небесному Владыке». Дело в том, что иероглиф «сян» понимается и как «кажется», «словно», и как «образ». В последнем случае вся фраза (6–7) соотносится с пассажем из § 21: «Туманное и размытое, но в нём заключены образы». Таким образом, перед нами раскрывается опережающий характер Дао, предшествующий даже верховному божеству и зачаткам вещей — образам. Здесь проявляется интеллектуальная тяга ши к предельному десубстанцированию первоначала, где всякое абсолютное есть одновременно и самое отсутствующее.
Соломенная собачка — символ двойственности человеческой ценности. Ритуальных собачек старательно изготавливали из соломы перед празднествами и отбрасывали, равнодушно забывая, сразу же после них. Культовая церемония с соломенными собачками была описана в «Чжуан-цзы». Этот предмет имел ценность лишь в момент его использования. Их не любили, понимая их бутафорность. Небо и Земля столь же равнодушны к человеку, превосходя в своём величии любое чувство, в том числе и гуманность, к которой звали конфуцианцы. Мудрец избавлен от чувств, которые влекут его к действенному вмешательству в мир. Его «никаковость», абсолютная пустотность в чувствах даёт ему возможность управлять этим миром. Величавая невысказанность смысла Дао позволяет сберечь суть Пути внутри себя, действовать там, где положен конец всякому действию, — в пустоте или «промежутке» (цзянь) между бытием и небытием. Именно это «пространство пустотного», звенящее своей пустотой и бесчувствием, и имеется в виду, когда говорится о кузнечных мехах (5). Они не имеют самостоятельной ценности — мехи лишь раздувают пламя или извлекают звук из музыкального инструмента. Но без этой пустоты мехов не может возникнуть ни прекрасная мелодия, ни искусно выкованный меч. Есть лишь до нелепого малый, стремительно ускользающий промежуток истинного действия и недеяния одновременно. Мир плавится кузнечными мехами — странной вибрацией между наполненным и опустошённым, свёрнутым и развёрнутым, сжатым и растянутым, — такова символика кузнечных мехов.
