Введение в социальную философию - Момджян Карен Хачикович (лучшие книги .TXT) 📗
Не свидетельствует ли такая направленность интереса о непреодолимой пропасти между историческим и научным познанием вообще?
Аргументация против такой точки зрения, как уже отмечалось выше, была развернута немецким философом Г. Риккертом, который считал неверным отлучать историю от науки на том основании, что ее целью является индивидуальное в общественной жизни. Ученые, считающие поиск и открытие существенных сходств и объясняющих их законов единственным признаком и критерием научности, единственным "хлебом" науки, полагал Риккерт, абсолютизируют одну из возможных ее моделей, а именно "физикалистскую" модель познания, к которой пытаются свести всю систему научного знания вообще.
Науки, как полагал Риккерт вслед за В. Виндельбандом, делятся на два различных по целям и методам вида: генерализирующие (обобщающие) и индивидуализирующие.
К числу первых Риккерт относил главным образом науки о природе, хотя включал в данный тип и некоторые общественные дисциплины: политическую экономию,.языкознание, "науку о принципах истории" (под которой фактически подразумевался синтез социальной философии с социологией).
Что касается истории, то она не принадлежит к генерализирующему типу познания, но это не мешает ей соответствовать наиболее общим, родовым признакам научного знания, к числу которых относится способность "отличать действительно существующее от фантазии", рассматривать изучаемое в целостности его проявлений, устанавливать причины его возникновения, отличая существенные причины от несущественных, и т.д. и т.п.
В соответствии с такой точкой зрения систематический анализ поступков Цезаря, раскрывающий и объясняющий целостность этого яркого характера, его главные черты и причины становления, является вполне научным - хотя и не ставит перед собой задачу открытия каких-то общих законов "цезаризма".
Комментируя такой подход, мы полагаем, что установка на объяснение единичных явлений, рассмотренных в своей уникальности, сама по себе не выводит историческое познание за рамки и границы науки.
В действительности различие генерализации и индивидуализации отнюдь не связано с жестким разведением научного и вненаучного и выступает как универсальная внутринаучная дихотомия. Это означает, что методы индивидуализации объекта могут практиковаться естественными науками без малейшего ущерба для их научности, - так, никто не сомневается в "учености" астронома, изучающего не перемещение физических тел вообще, а конкретную траекторию движения кометы Галлея.
Точно так же индивидуализация объекта связана с определенной внутренней генерализаций, немыслима и невозможна без нее18. В частности, историческое познание невозможно без поиска устойчивой общности, "шаблонности", повторяемости в поступках людей, которые интересуют историка в качестве живых, неповторимых индивидуальностей.
В самом деле, ни у кого не вызывает сомнений уникальность жизненного пути Наполеона Бонапарта, нешаблонность его мыслей и поступков, понять и раскрыть которые должен историк. Но как он сможет это сделать, если не найдет в череде этих поступков - будь то подавление роялистского восстания в Париже, расстрел герцога Энги-енского или бегство с острова Эльбы устойчивого "стиля действий", повторяющихся особенностей поведения, которые и конституируют уникальный характер Бонапарта? Мы видим, что общее проникает в святая святых исторической уникальности, "просвечивает" в поступках уникума, не подводимых, казалось бы, ни под какие стандарты.
Итак, цели исторического познания не дают нам оснований выводить его за пределы родовых признаков науки. Сложнее обстоит дело с его средствами.
В самом деле,выше мы говорили о том, что объяснение исторических событий, в силу самой специфики истории как сознательной деятельности людей, невозможно без проникновения в мотивы исторического поведения - ожидания, намерения и цели людей.
Очевидно, что такое объяснение весьма отлично от процедур объяснения, принятых в физике, химии или биологии, изучающих "бездушные" объективные законы, вполне безразличные к сознанию людей. Чтобы подчеркнуть эту специфику, немецкий философ В. Диль-тей предложил сохранить сам термин "объяснение" только за науками о природе, изучающими несубъективные и внесубъективные реалии. Что же касается истории, то она, по мнению Дильтея, с наибольшей полнотой воплощает в себе ключевое свойство "наук о духе" способность не объяснять, а понимать объект своего изучения.
Суть понимания составляет психологическое проникновение в интимный мир человеческой души, основанное на интуитивной способности человека ставить себя на место другого, сопереживать своему ближнему, осознавать мотивы его поведения.
Подобная психологическая интроспекция (метод которой Дильтей именовал "герменевтикой") позволяет историку ставить и обсуждать вопросы, совершенно невозможные, бессмысленные с позиций естественно-научного объяснения, там, где исследователь подобен исследуемому, способен "примерить на себя" те импульсы, которые движут "объектом изучения", проникнуть в его сущность, сопереживать и сочувствовать ему.
Естественно, возникает вопрос: насколько соответствует такая процедура "понимания" общенаучным критериям поиска истины? Сам Дильтей относил герменевтику к области науки, рассматривая ее как своеобразную "описательную психологию". Но многие философы и историки, не соглашаясь с ним, выводят историческое мышление за рамки науки, рассматривая его скорее как вид искусства.
Они убеждены в том, что знания, полученные путем понимания, существенно отличны от истин науки, открытых методами объяснения. Увы, не существует никаких экспериментов и прочих процедур верификации, которые позволили бы историку убедительно доказать соответствие своих психологических интервенций в личную жизнь Цезаря или Наполеона реальной действительности.
Именно поэтому историк более похож не на ученого, а на художника скажем, дирижера, исполняющего вместе со своим оркестром то или иное музыкальное произведение. И в том и в другом случае свобода творческой деятельности не является абсолютной, имеет вполне определенные ограничения. Так, исполнение дирижера "дисциплинируется" партитурой музыкальных произведений Баха, Генделя или Шостаковича, исключающих всякую "отсебятину" в плане замены нотного материала на свой собственный. Точно так же исследовательская деятельность историка дисциплинируется строго установленными фактами - нет и не может быть серьезной исторической работы об обстоятельствах гибели Джона Кеннеди, в которой Ли Харви Освальд застрелил бы Джека Руби, а не наоборот, как это произошло в реальной действительности, на глазах миллионов телезрителей.
Однако за пределами таких ограничений, налагаемых самим материалом, за пределами требований профессиональной культуры, определяющих достоверность изложения, его соответствие минимальному вкусу или "здравому смыслу", и дирижер и историк обладают свободой интерпретации, которая отнюдь не является единственно возможной, исключающей возможные альтернативы.
Увы, мы знаем, что самый сильный ум не всегда способен разобраться в мотивах собственного поведения, нередко нуждаясь в помощи профессионального психоаналитика. Тем более мы не можем с абсолютной или достаточной достоверностью судить о психологических мотивах далекого исторического персонажа - к примеру, понять ту "обращенную к себе" мотивацию, которая побудила Бонапарта к роковому походу на Россию. Можно десятилетиями спорить о психологических побуждениях, вызвавших активную революционную деятельность В.И. Ленина, устанавливать удельный вес в них честолюбия, стремления к справедливости, преобразовательного пафоса марксиста-практика и прочего вплоть до мотивов мщения за брата, блистательно обыгранных в романе Ф. Искандера "Сандро из Чегема". Результат будет одним и тем же - мы не получим единственно возможной, единственно верной интерпретации, обладающей принудительной обязательностью научной истины.
В этом смысле герменевтика Дильтея как вчувствование в "значимые переживания" исторических персонажей отлична не только от естественно-научного объяснения, но и от процедур общественных и гуманитарных наук (включая сюда академическую психологию), пытающихся установить объективные связи и отношения во внешнем социальном и внутреннем душевном мире человека.
