Признания и проклятия - Чоран Эмиль Мишель (читаем книги онлайн бесплатно полностью TXT) 📗
Пунктуальность — разновидность «мании скрупулезности». Ради того, чтобы не опоздать, я мог бы пойти на преступление.
Выше досократиков мы порой бываем склонны ставить тех ересиархов, чьи книги были искажены или уничтожены и от которых осталось лишь несколько обрывков фраз, как нельзя более загадочных.
Отчего, совершив добрый поступок, мы стремимся встать под чьи-то знамена — неважно какие?
Наши благородные порывы таят в себе некую опасность: они заставляют нас терять голову. Но возможно, что мы великодушны как раз потому, что уже потеряли голову, и само наше великодушие — лишь разновидность опьянения.
Каждый раз, когда будущее представляется мне постижимым, мне кажется, что на меня снизошла Благодать.
Если бы было возможно определить производственный дефект, следы которого столь явным образом несет на себе мир!
Я всегда удивляюсь, до какой степени живыми, нормальными, неуязвимыми выглядят низменные чувства. Испытывая их, человек ощущает бодрость, причастность к обществу, равенство с себе подобными.
Если человек так легко забывает о том, что он проклят, то это потому, что он был проклят всегда.
Литературная критика противна здравому смыслу: читать нужно не для того, чтобы понять другого, а чтобы понять самого себя.
Тот, кто видит себя таким, каков он есть, поднимается выше того, кто воскрешает мертвых. Это высказывание принадлежит одному святому. Незнание самого себя — закон для каждого, и нельзя нарушить его без риска. Истина в том, что ни у кого нет смелости нарушить этот закон, и этим объясняется преувеличение в словах святого.
Проще подражать Юпитеру, чем Лао-цзы.
Стремление быть современным есть признак колеблющегося ума, который не преследует никаких внутренних целей и не способен к одержимости — этому бесконечному тупику.
Видный церковный деятель шутил по поводу первородного греха: «Этот грех кормит вас. Не будь его, вы умерли бы с голоду, потому что ваш священнический сан утратил бы всякий смысл. Если человек не был падшим изначально, тогда зачем явился Христос? Чтобы искупить чью вину и за что?»
В ответ на мои возражения он лишь снисходительно улыбнулся.
Религия прекращает существовать, когда одни только ее противники стараются сохранить ее целостность.
Немцы не замечают, что валить в одну кучу Паскаля и Хайдеггера смешно. Между ними примерно такая же разница, как между Schicksal и Beruf — судьбой и профессией.
Внезапное молчание посреди разговора вдруг напоминает нам о главном: оно показывает нам, какую цену мы вынуждены платить за изобретение слова.
Не иметь больше с людьми ничего общего, кроме того, что я — человек!
Как низко должно пасть чувство, чтобы превратиться в идею.
Вера в Бога избавляет вас от необходимости верить во что-либо другое — что является неоценимым преимуществом. Я всегда завидовал тем, кто в Него верит, хотя поверить в то, что я — Бог, мне кажется легче, чем верить в Бога.
Слово разъятое перестает что-либо значить, обращается в ничто. Как тело, которое после вскрытия — уже меньше, чем труп.
Любое желание вызывает во мне противоположное желание, а значит, что бы я ни делал, для меня важно лишь то, чего я не сделал.
Sarvam anityam, все преходяще (Будда).
Фраза, которую следовало бы повторять про себя ежечасно, рискуя — восхитительно рискуя — от этого околеть.
Не знаю, какая дьявольская жажда мешает мне расторгнуть договор с жизнью.
Бессонница и переход на другой язык. Два испытания: одно от тебя не зависит, другое — осознанное. Ты один на один с ночью и со словами.
Здоровые люди лишены реальности. У них есть все, кроме бытия — которое дается только сомнительным здоровьем.
Из всех древних, наверное, именно Эпикур лучше всего сумел выразить свое презрение к толпе. Лишний повод его прославить. И что за нелепая мысль — так высоко превозносить шута, подобного Диогену! Я бы, несомненно, был завсегдатаем в Саду Эпикура, а вовсе не на агоре и, уж конечно, не в бочке…
(Тем не менее сам Эпикур наверняка разочаровал бы меня не однажды. Разве не он назвал Феогнида из Мегар глупцом за то, что тот заявил: лучше не родиться вовсе или, если уж родился, как можно раньше переступить порог Гадеса?)
«Если бы меня попросили классифицировать человеческие несчастья, — пишет молодой Токвиль, — я расставил бы их в таком порядке: болезнь, смерть, сомнение».
Сомнение как бедствие — подобное мнение я ни за что не мог бы поддержать, но понимаю его так, как будто высказал его сам… в другой жизни.
«Конец человечества наступит тогда, когда все станут такими, как я», — заявил я однажды в каком-то порыве, оценить который надлежит не мне.
Выхожу из дома и тут же восклицаю: «Сколько совершенства в этой пародии на Ад!»
«Это боги должны приходить ко мне, а не я к ним», — ответил Плотин своему ученику Амелию, который собирался отвести его на какую-то религиозную церемонию.
У кого в христианском мире найдешь подобную степень гордыни?
Надо было давать ему волю, позволяя говорить о чем угодно, и пытаться вычленить искрометные слова, вырывавшиеся у него. Это было бессмысленное словоизвержение, сопровождаемое жестикуляцией помешавшегося святого, желающего привлечь к себе внимание. Чтобы встать на один уровень с ним, приходилось разглагольствовать, как и он, изрекая напыщенные и бессвязные фразы. Загробный разговор одержимых страстями призраков.
В церкви Сен-Северин, слушая «Искусство фуги» в органном исполнении, я неустанно повторял себе: «Вот то, что ниспровергает все мои проклятия».
Разломы
Когда выйдешь из круга ошибок и заблуждений, внутри которого совершаются поступки, занять какую-либо позицию становится почти невозможно. Для всего — для утверждения и даже для отрицания — нужна хоть капля глупости.
Чтобы разглядеть главное, не нужно заниматься никаким делом. Просто лежать целый день и вздыхать…
Все, отчего я прихожу в разлад с миром, органически неотделимо от меня. Из опыта я вынес очень немногое. Меня всегда опережало разочарование.
Есть неоспоримое удовольствие в сознании того, что все наши поступки в действительности ни на чем не основаны: все едино — что совершать поступок, что не совершать. И все же в наших ежедневных деяниях мы вступаем в сделку с Пустотой, то есть попеременно — а иногда и одновременно — полагаем этот мир то реальным, то нереальным. Мы смешиваем здесь истины высокие и истины низкие, и, к стыду мыслителя, уже сама эта мешанина — выигрыш жизни.
Мы несем на себе следы, оставленные не яростными болями, а глухими, постоянными, терпимыми — теми, что являются частью нашей обыденной жизни, подтачивая нас так же добросовестно, как нас точит Время.
