Конец стиля (сборник) - Парамонов Борис Михайлович (бесплатные версии книг txt) 📗
И в заключение — один интересный и малознакомый русской аудитории пример из истории фашистской эстетики, или, лучше сказать, эстетики как носителя фашистского мировоззрения.
В Германии во времена Гитлера прославилась кинематографистка Лени Рифеншталь. Она была в свое время актрисой немого кино и танцовщицей, потом стала кинорежиссером, сняла несколько игровых фильмов — малоудачных, хотя и отмеченных острым визуальным видением. Но настоящими шедеврами Лени Рифеншталь стали два полнометражных документальных фильма — «Триумф воли» (о съезде нацистской партии в Нюрнберге в 1935 году) и «Олимпия» — об Олимпиаде тридцать шестого года в Берлине. Они поразительно талантливы, отличаются удивительной визуальной красотой. Получилось так, что Лени Рифеншталь в глазах всего мира предстала певцом фашистского режима, чуть ли не Гомером его: вроде как Маяковский был лучшим талантливейшим поэтом советской эпохи. Но Маяковский сам ушел из жизни, а Лени Рифеншталь осталась жива, она и сейчас жива: ей девяносто лет. Ее карьера кинематографиста, естественно, кончилась после войны; она даже несколько лет отсидела в тюрьме. Талантливая женщина нашла выход из положения: стала заниматься фотографией и открыла удивительный объект: жизнь нубийских племен в Черной Африке. Две ее книги о нубийцах стали мировыми бестселлерами. Потом Лени Рифеншталь увлеклась подводными съемками (овладела подводным плаванием в семьдесят один год). И тут она продолжает создавать визуальные шедевры: неумирающий талант и удивительный пример жизненной силы (ее теперешнему мужу сорок четыре года).
Сейчас в Америке готовятся к изданию мемуары Лени Рифеншталь. По этому поводу в Германии побывал и взял у нее интервью корреспондент журнала «Вэнити Фэр» Стефан Шиф. Он все добивался, что такое фашистская эстетика и каковы мысли виднейшего представителя таковой по этому поводу. Этот разговор не нравился Лени Рифеншталь.
«Я только слышу об этой эстетике, но сама никогда не думала о ней, — говорит Лени Рифеншталь. — Я читала об этом, но так и не знаю, что это значит. Но вот если я вас сниму, одни фотографии будут лучше других, а та, на которой я увижу ваши неповторимые особенности, будет самой лучшей. И так со всем, что я вижу. Я предпочитаю показывать самое лучшее, прекраснейшее. Это делает меня счастливой, помогает мне жить. Когда я под водой, я вижу красных рыбок, синих, серых. Я предпочитаю красных и синих серым».
На этом и поймал Лени Рифеншталь въедливый американский журналист, — и вот к какому выводу о фашистской эстетике пришел Стефан Шиф:
«Общество, которое ценит красных и синих рыбок и уничтожает серых, — это фашистское общество. И когда человек, считающий себя художником, — как Гитлер считал, — пытается создать общество столь же совершенное, как произведение искусства — результат этой попытки неизмеримо ужасен. Я смотрю слайды, что показывает Лени Рифеншталь, и мне приходит в голову, что, может быть, как и многие первоклассные художники, она не понимает по-настоящему то, что делает; она только знает, как делать это. Искусство, уничтожающее серых рыбок, — вроде болеутоляющего, но вредоносного наркотика, оно стремится избежать подлинного опыта бытия».
Но ведь любое искусство уничтожает серых рыбок: принцип отбора материала, его придуманной, а не естественной организации, — азбука и априори искусства. Поэтому, вспоминая опыты человечества в двадцатом веке, столь склонном ко всякого рода эстетическим утопиям, к проектам социального совершенства, давайте спокойнее и трезвее отнесемся к заветам классиков и к их рецептам всеобщего спасения — красотой ли, обобществлением ли производства или любыми другими сильнодействующими средствами. Будем помнить, что подавляющее большинство из нас — серенькие рыбки; вспомним песню времен русской гражданской войны: цыпленок тоже хочет жить.
ГУБЕРНАТОР ЕДЕТ К ТЕТЕ
Известно, что в России кроме водки есть еще один род сивухи — духовной сивухи, как сказал бы Ильич: стихи. Виршеплетство — великолепное занятие для амбициозных лодырей: создавая видимость дела, оно в действительности делом не является. Настоящий поэт рождается раз в полстолетия, и история любой национальной культуры может насчитать не более двух десятков поэтов, о которых стоит говорить через неделю или через сто лет после их смерти. В Советском Союзе, однако, создалось еще одно понятие: профессиональный поэт. В громадном своем большинстве эти люди выполняли функции, сходные с таковыми прежних служителей культа: они, так сказать, окормляли духовные нужды пасомых в соответствии с господствующей идеологической нормой. Это было вполне пристойное занятие — в том смысле, что им можно было кормиться. Я говорю это без всякой иронии, ибо полностью солидарен со словами эренбурговского Хуренито: жизнь научила меня уважать любые занятия и ремесла. Сам я однажды вычеканил такой афоризм: любая литература стоит столько, сколько за нее платят. (Гениев просят не беспокоиться.)
Сравнение стихописания с винопитием в нашем контексте отнюдь не случайно. В коммунистическом мире водка создавала иллюзию свободы, никакой свободы в действительности не принося, а только отяжеляя жизнь пьющего. И точно так же было со стихами: пиша таковые, человек не от плохой жизни уходил, а усугублял ее мизерность, — как муха, которая, стараясь вырваться из паутины, все больше в ней запутывается. Потому что стихи были одной природы с самим коммунизмом: они были выдумкой, уходом от реальности под видом ее сублимирующего преображения. Молодой человек, занимавшийся фарцовкой, эффективнее боролся с советской властью, чем молодой человек, писавший стихи под Пастернака. Стихи — это для гениев, ни в коем случае не для деловых людей. В каком-то наиболее общем — наиболее здравом — смысле стихи и дело — понятия противоположные. Все это приходит в голову, когда видишь два поэтических сборника, изданных Валентином Федоровым, бывшим губернатором Сахалина. В одном из них портрет автора — воспроизведение обложки журнала «Деловые люди», номер 6, за ноябрь 1990 года, на каковой обложке сфотографирован Федоров в губернаторской своей ипостаси. То есть были времена, когда он считался деловым человеком.
Валентин (Петрович) Федоров сам себя наделил второй фамилией — Сахалинский, которая звучит как добавление к титулу. Это раньше вторую фамилию давали за особые заслуги, вместе с княжеским или графским званием. Например: Суворов-Рымникский, Румянцев-Задунайский, Муравьев-Амурский; вторая фамилия указывала на место славы увенчанного героя. Валентин Федоров действительно прославился, когда бросил профессорскую кафедру в Московском Институте народного хозяйства им. Плеханова (тут вспоминается Розанов: «профессор должен быть балаболкой») и поехал на Сахалин проводить экономические реформы. Тогда он был героем дня. Помню статью в «Огоньке», самом передовом журнале гласности, посвященную Федорову; все бы ничего, но насторожила одна деталь: журналист с восторгом писал, что Федоров не только экономист и энтузиаст перестройки, но еще и романсы сочиняет. Это напомнило мне одну запись Максима Горького в его книге «Заметки из дневника. Воспоминания»:
Матрос Балтфлота В. очень любит науку, ждет от нее разрешения всей «путаницы жизни» и всегда говорит о ней с радостью и верой. Сегодня он, между прочим, сообщил потрясающую новость:
— Знаете, говорят, будто один выученный американец устроил машинку замечательной простоты: труба, колесо и ручка. Повернешь ручку и — все видно: анализ, тригонометрия, критика и вообще смысл всех историй жизни. Покажет машинка и — свистит!
Мне эта машинка тем особенно нравится, что — свистит.
Тут же, в статье «Огонька», приводился соответствующий куплет из одного федоровского романса, в котором было слово «искра» (с ударением на последнем слоге). Я тогда же сказал: с этим человеком будут еще проблемы. Сахалин перестроить Федорову не удалось, и слинял он оттуда как-то незаметно, отнюдь не так, как туда отправлялся, без всяких фанфар. Но псевдоним он себе придумал, и романсы свои издал аж в двух книгах. И на первой же странице первого сборника объявилась эта самая искра:
