Вселенная философа (с илл.) - Сагатовский Валерий Николаевич (библиотека электронных книг .txt) 📗
Великолепное объяснение! Действительно, ученый добывает новые знания, чтобы создавать с их помощью вещества, строить дома и машины, выращивать растения. Дает ли аналогичную информацию созерцание цвета неба или резьбы по дереву? Учит ли переживание прекрасного тому, как преодолеть небесные просторы, каков состав атмосферы и каковы секреты мастерства резчика?
Очевидно, что нет. Оно дает нечто совсем другое, нужность которого не так бросается в глаза, как нужность научных знаний.
Знание непосредственно относится к объекту, к миру, а переживание выражает отношение человека к миру (субъекта к объекту). Поскольку первое можно выразить более определенно, постольку дело не обходится без метафизиков, которые начинают преувеличивать противоположность между знанием и переживанием, доводя их до полного разрыва. Если, мол, искусство не дает таких же знаний, как наука, то это никчемное искусство. Эта тенденция очень ярко проявляется, например, в манере «критики» произведений поэзии некоторыми вполне грамотными, но не понимающими сути дела людьми. В статье Марка Соболя «Позвольте не согласиться…» приводится пример такой «критики». Читатель цитирует стихи Игоря Шкляревского:
Неужели надо доказывать, что это отличные строки? Оказывается, надо. Критически настроенный читатель заявляет: «Мне эти строки представляются несуразицей по трем причинам. Во-первых, „думать учат“ семья, школа, среда (не обязательно городская). Во-вторых, „звездной воды“ нет, есть атмосферная. И в-третьих, одиночество в лесу ли, в степи, на реке, на озере и т. п. не даст полноценного ощущения „живого времени“». Критик глубоко заблуждается. И как обидно, что заблуждение это подается в такой безапелляционно-самоуверенной форме. Он не понимает, что поэтические строки преследуют совсем иную цель, чем, скажем, урок о роли воды в природе и классный час о роли среды в воспитании мышления учащихся. Они не дают таких сведений о перечисленных объектах (думаний, городах, воде, одиночестве и т. д.), которые позволяли бы нам немедленно приступить к планировке города, дистилляции воды или к борьбе с индивидуалистическим одиночеством. Но они дарят нам образ, который закрепляет в душе ощущение различия между деловой жизнью города, дающей нам знание, и единением с природой (конечно же, не обязательно в лесу!), когда звезды смотрятся в ночную (конечно же, атмосферную!) воду. И не умение измерять время, а именно «чувство времени живое» приобретает тогда человек.
Но, простите, измерение времени — это точная и полезная процедура. А что дает какое-то мистическое чувство?
Мистическим оно кажется лишь тому, кто его лишен. Например, в «Четвертом ледниковом периоде» Абэ Кобо, рационалисту-учителю, казалось совершенно ясным, что «считать воздух чем-то большим, нежели простое промышленное сырье, значит впасть в мистицизм». Но его ученик не мог смириться с этим, в движении воздуха, в ветре он почувствовал «нечто большее, чем промышленное сырье. Учитель ошибается. И юноша решил, что он еще раз сам проверит, музыка ветер или нет».
Так для чего же все-таки надо ощущать ветер как музыку, обладать «живым чувством времени» и заниматься прочими «несуразицами»?
Затем, что знание об атмосферной воде вооружает нас средствами, а умение почувствовать звездную воду формирует в нашей душе цели, наше отношение к миру. В частности, такое, что мы не будем смотреть на воду и воздух только как на промышленное сырье и не погубим тем самым планету. Такое, что человек будет ощущать свое единство с миром, свои корни в нем и не станет превращать его в экспериментальный сарай, где можно «занятно» провести время. Такое, что в нашей душе будут зреть доброта, чувство прекрасного, мудрость. А все это несколько отличается от суммы сведений, которые можно записать и в памяти машины.
«Представим роботов, — пишет Вл. Солоухин, — запрограммированных даже и на саморазмножение, но у которых нет связей (то есть проводочков) на человеческие понятия любви, ненависти, дружбы, грусти, тоски, мечтания. Или — еще проще — обыкновенной физической боли. Читая наши книги и встречая в них слова „тоска“, „любовь“, „боль“, они недоумевали бы, что это такое, и в конце концов назвали бы все это очень удобным словечком — „сверхъестественное“». А отсюда уже один шаг до ситуации, описанной Рэем Брэдбери в «451º по Фаренгейту», или, говоря проще, до реализации лозунга «Собрать все книги да и сжечь» (разумеется, только те, которые содержат в себе «сверхъестественное» и прочую «несуразицу»).
При этом надо только учесть, что несуразица есть нечто не соответствующее разуму. А разум, помимо точных сведений рассудка, включает в себя обладание общим отношением к действительности. Это же последнее не может быть сконструировано из одних точных знаний. Оно должно выкристаллизоваться в насыщенном растворе человеческих переживаний. Отсюда следует, что тот, для кого переживания несуразица, обладает лишь машинным рассудком, а не человеческим разумом. И следовательно, ему можно доверить только исполнение по заданной программе, а не принятие решений.
Очевидно далее, что, если человеческая душа не тождественна машинной памяти, то для ее созревания нужно время. Можно (и нужно) ускорять приобретение знаний, но это ускорение не может заменить собой созревание комплекса чувств, делающих человека человеком. И время, необходимое для этого, не уменьшается в век космических скоростей. Пожалуй, даже должно увеличиться, ибо и человек и мир становятся сложнее. В одной из книг писалось: «Интенсивная мозговая деятельность на протяжении очень коротких отрезков времени исключает глубокие и неторопливые размышления, которые необходимы для формирования личности. Длительность — это залог культуры». (Подчеркнуто мной. — В. С.).
Между тем пренебрежение к миру переживаний дает себя знать в наше время в самых различных областях жизни. Остановимся только на одном примере: дискуссии, развернувшейся вокруг педагогического эксперимента в семье Никитиных. Этот эксперимент основывается на убеждении Б. П. Никитина, что для максимальной реализации способностей, заложенных в человеке, необходимо их раннее развитие. И вот кадр из фильма «День в семье Никитиных»: маленькая Аня, повиснув вниз головой на перекладине, читает букварь, который перевернутым держит перед ней старшая сестренка. Антон, раскачиваясь на кольцах, высчитывает, сколько будет 2 в 17-й степени, и выкрикивает вперемежку какие-то английские слова. Хорошо это или плохо?
Бесспорно, что в этом эксперименте есть нечто рациональное: надо искать те возрастные периоды, когда раскрытие тех или иных способностей осуществляется с наибольшим успехом. Но надо ли делать кумир из быстроты усвоения и количества усвоенных знаний и навыков? Ведь при таком подходе все, что мешает достижению этих целей, начинает рассматриваться только как помеха. Заметив, что между тремя и пятью годами осуществление задуманной программы продвигается у его детей медленнее, Борис Павлович Никитин говорит «Вот это простаивание заслуживает целой диссертации» — «С какой точки зрения „простаивание“?» — спрашивает полемизирующая с ним Т. Снегирева. И продолжает: «Сказки?» — «Мистический вздор! — с достаточной твердостью говорил Борис Павлович позже. — Сказки уводят в сторону… Что такое кукла? Совершенно бесполезная игра. И в три года кукла, и в пять та же кукла… У моих детей только „развивающие игры“».
Развивающие знания и навыки. Но груз одних лишь знаний и навыков без одновременного формирования эмоций, созревания чувств очень скоро дает себя знать: обеднение эмоциональной жизни, возможность неврозов, неравномерное развитие личности в целом.
