Иисус неизвестный - Мережковский Дмитрий Сергеевич (читать книги без регистрации TXT) 📗
«Что тебе до Меня, женщина?» [284] — снова говорит матери, как будто невыносимо жестокие, неимоверные, неподлинные слова, в Кане Галилейской, и тотчас же, ради нее, творит первое, самое нежное и на нее похожее из всех чудес своих, — смиреннейшей человеческой радости чудо — претворение воды в вино.
Матери не покинул; не покидает и братьев. Кажется, уже на второй год служения, после второй Пасхи, осенью, когда ходил по Галилее, «ибо по Иудее не хотел ходить, потому что иудеи искали убить Его», —
Братья Его сказали Ему: выйди отсюда и пойди в Иудею, чтобы и ученики Твои видели дела, которые Ты делаешь; ибо никто не делает чего-либо втайне, но ищет сам быть известным. Если Ты творишь такие дела, то яви Себя миру. Ибо и братья Его не веровали в Него. На это Иисус сказал им: время Мое еще не настало, а для вас всегда время.
Вас мир не может ненавидеть, а Меня ненавидит, потому что Я свидетельствую о нем, что дела его злы. (Ио. 7, 3–7.)
Где-то в Галилее беседуют, — не в том ли самом Капернауме, где, года полтора назад, руки хотели наложить братья на Брата? Теперь уж не хотят. Думали тогда, что знают, какой в Нем Дух; думают, может быть, и теперь то же: все еще не веруют в Него; ни в чем не раскаялись; только присмирели — поняли, что руки у них коротки взять Его силой. Искренни были тогда, а теперь лгут; шли на Него тогда открыто, ничего не боясь, а теперь — исподтишка, трусливо. «Если Ты Сын Божий, бросься отсюда вниз», — искушает Его сатана. «Если ты творишь такие дела, то яви Себя миру», — искушают братья. Ловят ли Его хитростью в ловушку, или, только по неведению, толкают в яму — Иудею, где убийцы Его уже стерегут? Лучше ли эта паутина, которой хотят Его теперь опутать, чем та веревка, которой хотели Его тогда связать; этот второй, тихий ужас меньше ли того первого, буйного? Сумеречно все в их словах, и двусмысленно. Ясно одно: очень друг от друга устали, измучились; двадцать лет жили вместе, родные — чужие, любящие — ненавидящие; души их, как связанные тела, терлись одна о другую, из году в год, изо дня в день, пока не натерли ран, как у тяжелобольных, — пролежней.
В этой-то Капернаумской беседе, и чувствуется, может быть, не только у братьев, но и у самого Иисуса такого пролежня двадцатилетняя боль.
«Не бывает пророк без чести, разве только в отечестве и в доме своем» (Мт. 13, 57.) Как бесчестят Его в доме большом — в Израиле, мы знаем, по Талмуду:
Если кто скажет: «Я Бог», — солжет; «я Сын человеческий», — раскается; «я взойду на небо», — не сделает. [285]
Так же, вероятно, бесчестили Его и в маленьком Назаретском домике; так же и в этой Капернаумской беседе. Тысячный, должно быть, братский укол булавкой: «Яви Себя миру»; и тысячная капелька крови на теле Брата: «Время Мое еще не настало». Те же уколы были вчера, и за десять, за двадцать лет; те же будут и завтра, и через десять — двадцать тысяч лет. Вот она, земная тяжесть в Его неземной душе — скука Назаретских будней — «дурной бесконечности».
«Скука Господня», как это странно-страшно звучит! Может ли «скучать» Господь? Если «обеднил», «опустошил» Себя до смерти, по чудному слову Павла (Фил. 2, 6–8); все земные тяжести принял на Себя смиренно, то почему бы и не эту, может быть, самую тяжкую, смертную, — скуку? Оба Адама, изгнанники рая — тот, невольный, первый, и этот, вольный, второй, — могли ли бы выразить тоску изгнания лучшим словом, чем это, простейшее: «скучно»? — «Доколе буду Я с вами? Доколе буду терпеть вас?» — не значит ли это: скучно, тошно Богу с людьми?
Тошно, скучно Ему и в этой беседе с братьями. Ни холодно в ней, ни горячо, — тепло: «изблюю тебя из уст Моих, потому что ты тепл», скажет Господь о таких братьях Своих — не о нас ли всех? — уже не во времени, а в вечности (Откр. 3, 16.) Ни черно в этой беседе, ни бело, — серо: после черной ночи Голгофской, вчерашней, — серенький дождик, сегодняшний, с креста смывающий Кровь.
Главное для таких мастеров «светотени», chiaroscuro, как Винчи, Рембрандт и, может быть, величайший из них, ев. Иоанн, — верно уловить душу всех красок и линий — каждому времени года и часу дня свойственный свет, или, по живописному слову французов, «цвет времени».
Кажется, в чудесной «светотеневой» картине Иоанна: «Господь с братьями», и уловлен этот именно цвет времени в двадцатилетних Назаретских буднях — цвет «скуки Господней» — розово-серый; серый туман скуки, и еще не красный, — только розовый, как заря сквозь туман, цвет Крови, уже не от «булавочных уколов», а от крестных гвоздей, — мы их сейчас увидим здесь же, в Назарете, потому что здесь же начинается путь на Голгофу — Путь Крови. Кажется, все Галилейские горные пастбища, с жалобно рыдающей свирелью Пастушка:
воззрят на Того, Кого пронзили, —
окутаны, как утренней дымкою зноя, где уже зреет гроза, этою розовой серостью.
Кто же такие братья Господни, «домашние враги» Его, двадцатилетние мучители? Злые люди? Нет, очень добрые.
Одного из них, кажется старшего, мы видим, как живого в «Воспоминаниях» Гегезиппа, писанных им в глубокой старости, около 70-х годов первого века и, значит, восходящих к началу века, ко дням Мужей Апостольских.
Иакова, брата Господня, называют Дикеем, «Праведным», от самых дней Господних до наших Был он от чрева матернего посвящен Богу (Назорей, так же как Иисус (Мт. 2, 23.) — Ни вина, ни сикера не пил; ничего живого (мяса) не ел; бритва не всходила на голову его; шерстяных одежд не носил, а только льняные — (растительно-чистые), и вступать во Святое святых — (Иерусалимского храма) — ему одному разрешалось· там, лежа на полу или стоя на коленях, молился он об отпущении грехов Израилю, так что сделались у него, от тех непрестанных молитв, мозоли на коленях, как у верблюда. «Праведным» же назван потому, что воистину был праведен, как никто из людей; назван и oblias, что значит (по-еврейски) «Ограда», «Стена», потому что люди верили, что одна только молитва его, святого, спасает грешный народ от Божьего гнева. [286]
Первому явился Господь, по воскресении, не кому-либо из ближайших учеников, — ни Петру, ни Иоанну, — ни даже матери, а брату Иакову, по свидетельству «Евангелия от Евреев»; [287] знает об этом и Павел (1 Кор. 15, 7.)
Вот какова любовь между братьями: жизнь соединила — не разлучила смерть. Может быть, потому именно, что первый из домашних врагов Иисуса, последний по вере — Иаков, ему-то, по воскресении, Господь и является, перовому.
«Стену» свою разрушил сам Израиль: Иакова, за открытое, перед всем народом, исповедание Христа, иудейские старейшины, поставив, кажется, на том самом «крыле храма», где некогда Господа искушал сатана, — столкнули вниз, в долину Кедрона. [288]
Так умер мученик — мучитель Брата. Падая в пропасть и слыша, как ветер свистит в ушах его, понял ли он, о чем рыдала свирель Пастушка Назаретского: «воззрят на Того, Кого пронзили»? Этою последнею жалобой не пронзил ли сердца ему смертного ветра свирельный свист?
Рушилась «Стена» Израиля, и гнев Божий пал на него: Иерусалим был разрушен.
Се, оставляется дом ваш пуст. (Мт 23, 38.)
Мученик — дед, Иаков; внуки, Иаков и Закер, — исповедники, спасшиеся только чудом из пасти львиной (Домитиана), как мы уже знаем из «Воспоминаний» того же Гегезиппа. Мозоли от работы — на руках у внуков; мозоли от молитвы — на коленях у деда: между тем и этими — вся трудовая, святая жизнь Святого Семейства. [289]
