Статьи разных лет - Багатурия Георгий Александрович (книги бесплатно .TXT) 📗
Весной 1843 г. после закрытия этой газеты работой над рукописью «К критике гегелевской философии права» начинается качественно новый этап в эволюции взглядов Маркса – собственно история его материалистической концепции.
Период до весны 1843 г., поскольку его можно считать периодом предыстории, мы не будем рассматривать специально. Отметим только некоторые симптоматические моменты.
Уже у Маркса-юноши (1835 г.) можно констатировать исключительную теоретическую трезвость, своеобразный теоретический реализм. «Мы не всегда можем избрать ту профессию, к которой чувствуем призвание, – писал он, оканчивая гимназию, в сочинении „Размышления юноши при выборе профессии“, – наши отношения в обществе до известной степени уже начинают устанавливаться еще до того, как мы в состоянии оказать на них определяющее воздействие» [189]. Здесь, в этом высказывании, возможно, сказалось уже какое-то влияние французских просветителей-материалистов.
Два года спустя (1837 г.) в Берлинском университете Маркс, после кратковременного увлечения Кантом и Фихте, примыкает к самой передовой тогда философии Гегеля. Это – идеализм, но идеализм объективный и диалектический. Объективность этого мировоззрения проявится потом, например в таком положении упомянутой уже статьи «Оправдание мозельского корреспондента»: «При исследовании явлений государственной жизни слишком легко поддаются искушению упускать из виду объективную природу отношений и все объяснять волей действующих лиц» [190]. Объективность и диалектика гегелевской философии помогут Марксу преодолеть ее идеализм.
В последние годы пребывания в университете (1839 – 1841 гг.) Маркс работает над философской диссертацией на тему «Различие между натурфилософией Демокрита и натурфилософией Эпикура». Диссертация еще в целом идеалистическая, гегельянская. Но детальный анализ ее содержания позволяет выявить некоторые уже потенциально материалистические тенденции во взглядах ее автора: выбор темы, подчеркнутый атеизм и т.д. И дело не просто в том – как это кажется на первый, наивный взгляд, – что Маркс выбирает предметом своего исследования философию древнегреческих материалистов. Ведь его интересует не их материализм, а действенный характер философии Эпикура. В центре внимания Маркса – проблема взаимодействия философии и действительности, в сущности – проблема теории и практики. Маркс исходит здесь из той действенной (в противоположность созерцательности всей существовавшей материалистической философии) стороны гегелевской философии [191], которая, как и две другие ее прогрессивные стороны – диалектичность и объективность, – имманентно противоречила идеалистической основе этой системы и тем самым открывала возможность выхода за ее пределы. Вполне закономерно поэтому, что первые следы критического отношения Маркса к идеализму гегелевской философии относятся уже к университетскому периоду его жизни. Чистым гегельянцем в полном смысле этого слова Маркс никогда не был.
С 1841 г. существенное влияние на Маркса оказали работы Фейербаха. Но не это явилось решающей и тем более единственной причиной перехода Маркса от идеализма к материализму. Во-первых, еще и до появления материалистических работ Фейербаха в работах самого Маркса уже наметились определенные антиидеалистические, точнее говоря антиспекулятивные, и потенциально материалистические тенденции. Во-вторых, знакомство с первыми материалистическими выступлениями Фейербаха еще не привело Маркса непосредственно к материализму. Как показывают факты биографии Маркса, относящиеся к периоду 1841 – 1843 гг., не различные теоретические влияния, а именно первое серьезное столкновение Маркса с материальной действительностью во время его работы в качестве редактора «Rheinische Zeitung» явилось решающей причиной его перехода к материализму. Значит ли это, что работы Фейербаха не сыграли сколько-нибудь существенной роли в этой эволюции Маркса? Конечно, нет. Они сыграли в данном случае роль катализатора. Они облегчили Марксу процесс преодоления гегелевского идеализма, ускорили его переход к материалистическому мировоззрению.
Лишним доказательством этого служит тот факт, что, когда Маркс перешел к материализму, он стал материалистом как раз в той области, в которой Фейербах материалистом-то и не был, – в области понимания истории [192]. Иначе говоря, Маркс не был материалистом до того, как он стал историческим материалистом. Переход к материализму совершился именно в сфере социологии, а не только в сфере чистой философии. Это очень существенно.
Наконец, еще одна предпосылка будущего теоретического переворота, выявившаяся в период до 1843 г., – это высшая научная принципиальность Маркса. Уже в своей первой публицистической статье «Заметки о новейшей прусской цензурной инструкции» (начало 1842 г.), затем в одной из статей «Rheinische Zeitung» («Передовица в № 179 „Kölnische Zeitung“», июль 1842 г.) и, наконец, в письме к Руге, датированном сентябрем 1843 г. (напечатано в «Deutsch-Französische Jahrbücher»), Маркс страстно выступает за право и обязанность ученого осуществлять подлинно научное критическое исследование истины и в конечном счете прямо связывает это право и эту обязанность с необходимостью борьбы за революционное преобразование мира:
«То исследование истины, которому (согласно цензурной инструкции. – Г.Б.) цензура не должна препятствовать, характеризуется более конкретно – как серьезное и скромное. Оба определения относятся не к содержанию исследования, а скорее к чему-то такому, что лежит вне этого содержания. Они с самого начала отвлекают исследование от истины и заставляют его обращать внимание на какое-то неизвестное третье… Разве не первая обязанность исследователя истины прямо стремиться к ней, не оглядываясь ни вправо, ни влево?.. Истина так же мало скромна, как свет; да и по отношению к кому она должна быть скромна?.. Если скромность составляет характерную особенность исследования, то это скорее признак боязни истины, чем боязни лжи. Скромность – это средство, сковывающее каждый мой шаг вперед. Она есть предписанный свыше исследованию страх перед выводами, она – предохранительное средство против истины».
«Кто должен определять границы научного исследования, как не само научное исследование? По мысли данной передовой статьи, границы науки должны быть ей предписаны. Передовица, таким образом, признает существование „официального разума“, который не учится у науки, а поучает ее и, как некое ученое провидение, устанавливает, каких размеров должен быть каждый волосок в бороде ученого мужа, чтобы он стал воплощением мировой мудрости. Передовица верит в научное вдохновение цензуры». «Философия спрашивает: чтó есть истина? – а не: чтó считается истиной?».
«Мы не стремимся догматически предвосхитить будущее, а желаем только посредством критики старого мира найти новый мир. До сих пор философы имели в своем письменном столе разрешение всех загадок, и глупому непосвященному миру оставалось только раскрыть рот, чтобы ловить жареных рябчиков абсолютной науки. Теперь философия стала мирской… Но если конструирование будущего и провозглашение раз навсегда готовых решений для всех грядущих времен не есть наше дело, то тем определеннее мы знаем, чтó нам нужно совершить в настоящем, – я говорю о беспощадной критике всего существующего, беспощадной в двух смыслах: эта критика не страшится собственных выводов и не отступает перед столкновением с властями предержащими» [193].
Много лет спустя Маркс повторит это определение: «Беспощадность – первое условие всякой критики» [194].
