Постфилософия. Три парадигмы в истории мысли - Дугин Александр Гельевич (читаем книги бесплатно txt) 📗
Человек в парадигме постмодерна: постчеловек
Появление постчеловека
Чем является человек в эпоху постмодерна? — Постчеловеком. Нигилистическая программа гуманизма, которая отсекала от человека-человека все другие внечеловеческие реальности — и высшие, и низшие — закончилась, исполнившись целиком. Автономный индивид был получен, экономически спроецирован в рыночную экономику, в политическую систему демократии, в глобальную доминацию Запада над всем миром. Все, проект закончен. Что дальше?
А дальше, поскольку смысл этого «человеческого человека» состоял в отрицании того, чем он был в эпоху премодерна или того, чем его пытались насытить классовые или фашистские (проигравшие) идеологи в эпоху модерна, у него просто ничего не осталось. И тогда состоялся переход от человека-человека системы модерна к постчеловеку постмодерна.
В чем заключается переход к постчеловеку? В процессе модернизации мы дошли до атомарного факта в лице человека как такового, который стал «мерой всех вещей». Но теперь нам надо двигаться дальше, потому что он — человек модерна — устроен так, что не может стоять на месте, не может не отрицать. Но отрицать больше нечего, значит, он начинает отрицать самого себя.
Дивидуум
Здесь возникает главный антропологический феномен постмодерна или постфилософии — индивидуум (неделимый, самодостаточный) становится дивидуумом (делимым). Это самый фундаментальный сдвиг, который происходит на этой границе. Индивидуум, который только что по-настоящему стал индивидуумом, человек, который только что освободился от того, что делало его чем-то большим или чем-то меньшим, чем человек, в момент своего полного и тотального триумфа, внезапно превращается в дивидуума. Почему? Хотя бы потому, что больше ему не в кого превращаться, назад хода нет.
В философии прочно утвердился «минимальный гуманизм» (Люк Ферри, Ги Сорман), в центре внимания которого находится «человеко-человек», человек обычный, маленький человек, которым все и занимаются. Конечно, в парадигме модерна есть еще и другой гуманизм — максимальный, понимающий человека, как открытую систему, способную расширить свои возможности в качественном смысле либо в сторону расы, либо в сторону внутреннего субъекта, выходящего за грань человеческого, либо в сторону общества или класса. Максимальный гуманизм — это понятие, которое подразумевает, что человек хочет быть чем-то большим, не только самим собой, но чем-то еще. Но максимальный гуманизм как раз и вымывался либерализмом в его борьбе против конкурирующих идеологий, пока не был окончательно побежден. И на смену ему пришел ультралиберальный «минимальный гуманизм», который заявил: «Человек должен быть только самим собой».
И как только минимальный гуманизм реализовался полностью, когда оказалось, что ему деваться больше некуда, — ведь он обрубил все связи с внеиндивидуальны-ми реальностями, сфокусировал все свое внимание только на индивидууме, объявил только его субъектом истории, науки, знания, общества, — возник самый интересный момент. Произошел обвал пустой субъектности, индивидуальной идентичности в ничто.
В этом обвале проявляется фундаментальная истина о том, что с самого начала программа освобождения индивидуума от внешнего, внеиндивидуального содержания была сущностно нигилистической. Фундаментальный нигилизм либеральной антропологии был неочевиден, пока он был направлен против конкретного врага: пока шел бой, было не видно, что происходит внутри самого лагеря. Сегодня, когда все мы оказались внутри либерализма, мы поняли, что там просто ничего и никого нет. Как только модерн по-настоящему сбылся, он в тот же момент закончился. Как только атомарный индивидуум состоялся, он тут же рухнул и исчез.
Открылось, что минимальный гуманизм, который оперировал с индивидуумом в его борьбе вначале с негуманизмом, а потом с максимальным гуманизмом, не смог удержаться на атомарном уровне, он начал соскальзывать на субатомарный уровень (по формуле квантовой механики), и возник дивидуум. Оказалось, что индивидуум, на самом деле, не является неделимой вещью (индивидуум — дословно на латыни «неделимая вещь»), и в этом индивидууме, в этом неделимом и цельном, которым нам столько морочили голову, есть подсистемы, и следовательно, он является не индивидуумом, но дивидуумом.
Понимание дивидуума требует внимательного осмысления всех трех парадигм. При этом важно:
в Традиции человек никогда не равен самому себе,
в модерне человек всегда равен самому себе,
в постмодерне человек не может быть равен самому себе как в премодерне, но и не должен быть равен не самому себе, то есть он не может расширяться и не может оставаться прежним.
Отныне мы настраиваем (инерциально) человеческое сознание на явления ниже человеческого порядка, на явления инфрачеловеческие. Мы перестаем рассматривать человека как самостоятельную атомарную вещь, заканчиваем с эпохой минимального гуманизма и открываем эру микроскопии.
Конечно, антропологическое внимание постфилософии не может полностью выйти за рамки индивидуума, потому что это наши абсолютные границы, ставшие таковыми в эпоху модерна. Все границы, которыми был окружен маленький человек, стали непроницаемы и тотальны. Но внутри них мы теперь вынуждены различать те объекты и явления, которые от нас ранее ускользали. Они еще остаются в границах индивидуальности, но опрокидывают представление об индивидуальности как о чем-то целом. Это и есть дивидуум. Не выход за границы индивидуума, но расчленение индивидуума на отдельные, самостоятельные составляющие, которые, в свою очередь, подлежат дальнейшему дроблению, дальнейшей «дивидуации».
Протез «я» и «history of myself» эпохи постмодерна
Здесь возникает то, что Жак Аттали (французский философ, бывший долгое время советником президента Франции Франсуа Миттерана) назвал «протезом "я"».
Смысл этого понятия в следующем. Чрезмерная фиксация на индивидууме приводит к мысли, что индивидуума делает таковым игра случайных фрагментов, а не последовательная совокупность его личной истории — «the history of myself». На стене любого уважающего себя американца есть эта «history of myself». Вот Боб с клюшкой в школьной команде. А это он дурачится с девчонками. Это он с Daddy и Mommy в парке аттракционов. А вот это он с гамбургером у Макдональдса. А это он со своими сослуживцами в офисе. Вот тот слева, который смеется и держит бумажный стаканчик с кофе... И вот время этой «history of myself» как законченного личностного нарратива американского индивидуума, пустого до отвращения, но, тем не менее, цельного в своей пустоте, заканчивается. Из якобы цельной history Боба делается cut-up, нарезка. Будто-то кто-то пришел и сказал: «Довольно, это не убедительно, это скучно, я не могу на это смотреть, не могу этого терпеть, мы посрываем эти фотографии с мест, потом перемешаем с «history of myself» другого американца, какого-нибудь афро-американца, к примеру, или какой-нибудь соседской домохозяйки. Вот Боб был здесь белым, потом стал черным, потом он поменял пол — так будет веселей, потом добавим несколько кадров из жизни сурков и павианов и... портрет постчеловека готов. We've done it, relax...»
Перед нами «history of myself» дивидуалъного качества. Соответственно, если цельность (даже пустая индивидуальная цельность) слишком утомительна в силу своей бессодержательности, то первая идея — нарезать ее на части. То есть отказать индивидуальной судьбе индивидуального человека в каком-то значении. Первый вариант, как это сделать, самый простой — разделить ее на две составляющие. Теперь это индивидуальная судьба двух людей вперемешку или нескольких людей, или одна индивидуальная судьба, разделенная на две половины. С протезом «я» теперь можно манипулировать самыми разными способами.
