Наука и религия в современной философии - Бутру Эмиль (книги без регистрации TXT) 📗
На деле последняя основа природы известна нам не лучше, чем Анаксимандру и Эмпедоклу, Спинозе и Ньютону, Канту и Гете. Мало того, мы должны признаться, что сущность этой субстанции становится для нас все более таинственной, все больше загадочной, по мере того как мы глубже познаем ее атрибуты и ее эволюцию. Мы не знаем той „вещи в себе“, которая действует за познаваемыми нами явлениями.
Но к чему так беспокоиться по поводу этой вещи в себе, раз мы не имеем способа ее изучить, раз мы не знаем даже с достоверностью, существует ли она? Предоставим метафизикам бесплодную возню с этим неосязаемым фантомом, и в качестве ученых и реалистов обратимся лучше к тем колоссальным успехам, которые сделала наша наука и наша философия 21).
Итак в итоге очной ставки религии и науки оказывается, что отстаиваемые ими позиции прямо противоположны, причем философское испытание той и другой стороны совершенно уничтожает догматы религии в пользу выводов науки. Следует ли отсюда, что религии всецело относятся к области прошлого на ряду с другими явлениями, уничтоженными временем, имеющими исключительно исторический интерес?
Можно подписаться под этим выводом, если рассматривать религию и науку, как два отвлеченные учения, оторванные от их общей опоры, живой души человеческой. Но религия не есть изобретение, предназначенное для удовлетворение тщеславия теологов: она отвечает известным существенным потребностям человека; и пока не будет доказано, что потребности эти могут найти себе полное и совершенное удовлетворение в другом месте, разрушенная религия будет снова возрождаться, несмотря ни на что, и будет возрождаться с полным правом, в качестве действительно необходимого фактора человеческой жизни.
Одною из этих настоятельных потребностей духа человеческого, от которых невозможно отвертываться, является стремление объяснить себе происхождение и природу вещей. Этот запрос наука оставляет без удовлетворения, поскольку она ограничивается регистрацией явлений и исследованием частных законов. И только научная философия сообщает науке все ее значение, выводя из опытных открытий решение великих загадок мира. Таким образом, в теоретической области устранение религии есть в настоящее время совершившийся факт.
Но человек имеет не только теоретические потребности; ему присущи также потребности практические. Он есть не только разум, но также сердце и чувство; и этот элемент его природы, будучи не менее реальным и существенным, должен с своей стороны получить удовлетворение. Наука получит право дать религии чистую отставку лишь тогда, когда она сумеет лучше, чем теперь, и лучше своей соперницы удовлетворить не только ум человека, но и его сердце.
Ученый, выработавший из себя философа, умеющий довести до конца те индукции, начало которым доложено наукой, чужд всяких сомнений в этом вопросе. В его глазах практическое значение науки не меньше ее теоретического значения. Он в состоянии доказать, что наука своими учениями о мире и жизни способна, и только она одна способна удовлетворить сердце человека.
Но он не может отрицать, что эта перспектива имеет пока преимущественно теоретическое значение. На деле практическое действие науки не может быть сразу осуществлено во всех деталях. Надолго еще тут останутся пробелы, которые будут заполняться религиями. И не только фактически религии сохранятся до тех пор, пока наука не окажется в состоянии взять на себя все выполняемые ими функции, но и принципиально сохранение их в течение этого периода придется рассматривать, как полезное и желательное в известных отношениях.
Итак, недостаточно теоретически провозгласить уничтожение религий. Фактически они существуют, и в течение известного времени им будет еще принадлежать существенная роль. Поэтому необходимо, чтобы наука жила в мире с ними, необходимо найти связь между религией и наукой.
И связь эта осуществляется философией, разумеется монистической и эволюционистской, гарантирующей для будущего времени исключительное господство науки.
Эта философия, доведенная до своих крайних практических последствий, прнводит к культу Истины, Добра и Красоты реальной троицы, призванной занять место воображаемой троицы теологов 22).
Каково же с точки зрение этой троицы должно быть отношение монизма к религии, которую обыкновенно считают самой высокой: к христианству?
Поскольку дело касается Истины, монизм решительно ничего не может сохранить из, так называемого, религиозного откровения. Откровение это проповедует потустороннее царство, не имеющее для нас никакого смысла, оно низводит до степени призрачных явлений то, что для нас есть единственная реальность.
В понимании Красоты противоречие между монизмом и христианством особенно громадно. Христианство учит презрению к природе, старается внушить отвращение к ее очарованиям, проповедует борьбу с естественными склонностями. Оно превозносит аскетизм, хочет, чтобы тело человеческое было истощено и лишено привлекательности. Оно не доверяет искусству, создание которого всегда могут стать для человека идолами, заменяющими Бога. То, что называют христианским искусством, в действительности во все времена представляло из себя протест живого воображение против непримиримой духовности христианства. Что общего имеют, например, обширные, великолепные готические соборы с религией, для которой земля есть только долина слез? Христианское искусство есть внутреннее противоречие.
Напротив, монизм по существу своему натуралистичный, является другом красоты, которую он рассматривает, как самостоятельную ценность. Он должен поэтому изгнать христианство ив области искусства точно так же, как и из области науки.
Остается культ Добра. Здесь монистическая религия совпадает в значительной своей части с религией христианской. Само собою разумеется, речь идет только о первоначальном и чистом христианстве, каким оно выступает в евангелиях и в посланиях апостола Павла. Большинство моральных предписаний этого христианства представляют заповеди любви и терпимости, сострадание и взаимной поддержки, — заповеди, к которым монизм всецело присоединяется. Впрочем, заповеди эти не являются открытием христианства: они гораздо старше последнего. На практике они столь же часто соблюдаются неверующими, как нарушаются верующими. Кроме того адептами религии откровение они зачастую преувеличиваются; альтруизм раздувается в такой степени, что совершенно поглощает эгоизм, — монизм, наоборот, старается сохранить в равновесии оба эти стремления, одинаково естественные для человека. Но поскольку христианская религия, способствуя торжеству этих существенных принципов, соблюдает надлежащую меру, она может содействовать моральному прогрессу и быть союзницей монизма. Поэтому, с этой точки зрения, она заслуживает активной поддержки во имя самого монизма.
Таким образом, этот последний образует искомое связующее звено между религией и наукой.
В общем, линия поведение должна состоять в том, чтобы разумно пользоваться религиями, стараясь мало-помалу сделать их содействие бесполезным, подобно тому, как для перехода через реку мы пользуемся мостками, которые вам совершенно ненужны, раз мы уже достигли противоположного берега.
Первая мера, которую необходимо предпринять в этих видах, это достигнуть полного отделение церкви от государства, чтобы лишить церковь искусственной поддержки со стороны государства и заставить ее жить исключительно на свои собственные средства.
Необходимым положительным дополнением к этой отрицательной мере является реформа воспитания. Воспитание есть великое общественное дело, которое надо освобождать от влияние религии. Воспитание должно иметь своею целью формирование человека, всего человека; оно должно воздействовать на чувства не менее, чем на интеллект, на религиозную душу не менее, чем на познающий ум.
Общественное воспитание не может принять никакой конфессионной формулы: он исключает эти формулы из школы, оставляя их на долю воспитания в семье. Общественное воспитание применяет к делу и проповедует принципы научной морали, т. е. то практическое учение, которое вытекает из эволюционистского монизма. Оно не игнорирует существующие религии, но делает их предметом новой науки: сравнительной религии. Мифы и легенды христианства рассматриваются в той последней не как истины, а как поэтические вымыслы, аналогичные мифам греков и римлян. Этическое и эстетическое значение мифов не уменьшится от того, что они будут сведены к своему действительному источнику, человеческому воображению: ценность их от этого только вырастет.
