САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА - Дейс Герман Алибабаевич (читать хорошую книгу .txt) 📗
Мать умерла в 1972. В этом же году Костя Сакуров поступил в мореходку во Владивостоке, и после её окончания уехал работать в Сухуми. Сначала Сакуров ходил на малокаботажных судах, потом женился и перешёл работать в порт. В Сухуми Сакуров прожил почти пятнадцать лет…
Когда Сакуров оказался на территории Краснодарского края, он одичал настолько, что мог загрызть зубами любого, кто только плохо посмотрел бы на него. Он почти пешком дошёл до Угарова (1) Рязанской области и там, наконец, нашёл своего первого родственника. Выглядел Сакуров ужасно и родственник, рассмотрев гостя в окошко своего частного дома, дальше порога сына родной сестры не пустил. Раньше этот родственник приезжал со всей семьёй отдыхать в Сухуми, и за пятнадцать лет пропустил только одно лето, когда спьяну сломал ногу. Приезжая в гости, родственник веселился вовсю, выпивал половину запаса сакуровского вина, а уезжая, зазывал к себе.
«Племяш! – орал он, высовываясь из окна плацкартного вагона. – Чё ж, ты, зараза, на родину предков ни ногой?! А то приезжай, посмотришь, как мы живём… Клавка! Гляди, чтоб бутыль не спёрли!»
Клавка, жена родственника, пока муж устраивал представление, бдительно охраняла подарки, плетёную двадцатилитровую бутыль с виноградным вином, охапку цветов и корзину с фруктами.
«Да когда мне», - отнекивался Сакуров.
Теперь он стоял напротив окна добротного дома и перекрикивался с «гостеприимным» родственником.
- Ты чё такой? – спрашивал родственник.
- А ты газеты читаешь? – орал в ответ Сакуров. – Или забыл, где я жил последнее время?
Автомат он выбросил в какую-то кубанскую речку, иначе пристрелил бы этого жлоба.
- Ты уж извиняй, племяш, - возражал дядя, - но такого тебя я в дом пустить не могу. У тебя, поди, и вши есть, и прочие микробы.
Тут рядом с дядей появлялась его супруга и принималась что-то ему доказывать. Очевидно, кое-какое человеколюбие у неё имелось, поэтому дядя долго угрожал ей кулаками, но потом, наконец, выскочил во двор и выбросил на улицу какие-то ключи.
- Спросишь деревню Серапеевку (2), - объяснил он, закрыв калитку перед носом Сакурова, - тама спросишь дом Серафимы Сакуровой. Он наполовину мой, поэтому…
- Ирод! – заголосила супруга, и калитка снова открылась. – На, Костя, возьми поесть…
- Так что за половину дома ты мне должен! – продолжал надрываться дядя.
- Спасибо, Клавдия Ивановна, - поблагодарил Сакуров, поднял ключи, принял тугой пакет с едой и пошёл искать неведомую ему Серапеевку.
В первую зиму своей новой деревенской жизни Сакуров мог вполне подохнуть с голода. Но ему повезло на соседей, которые его сильно выручили. Не все соседи оказались добрыми самаритянами, но Сакуров не жаловался. Он обнаружил в доме кой-какой инструмент и старое барахло. Поэтому Сакуров слегка приоделся и стал работать. Он пахал, как вол, и за неделю отремонтировал печь, подлатал крышу, кое-где перестелил полы и впрок запасся дровами. Затем Сакуров вручную вскопал почти двадцать соток целины и приготовился зимовать. Одновременно он перезнакомился с жителями деревни. Постепенно Сакуров стал принимать человеческий облик и у него появились первые «демократические» деньги. Помог ему в этом Алексей Семёнович Голяшкин. Он первый навестил беженца, первый угостил водкой и первый рассказал о себе, какой он замечательный человек, - и авторитетный, и уважаемый, и такой, которого знает всякая собака не только в Угаровском районе, но и в столице самой большой родины в мире. Как это было на самом деле, Сакуров ещё не знал, однако авторитет Семёныча оказался достаточным для того, чтобы рекомендовать новоиспечённого собутыльника в пастухи колхозного стада.
За работу Сакуров получил полтонны зерна и семьсот рублей (3). Он хотел остаться в колхозе за любые деньги, но колхоз начал разваливаться, и из него стали увольнять даже местных. Но Сакуров уже не унывал: он почти пришёл в себя и не смотрел на всех волком. Тем более, не одному ему в этой новой жизни приходилось худо. А как-то поздней осенью к нему приехал на мотоцикле дядька, привёз бутылку самогона и они с Сакуровым покатили в сельсовет, где прижимистый родственник помог оформить Сакурову официальное право жить в родительской избе. Но потом, правда, напомнил, что, дескать, пусть племяш живёт, но не забывает о том, что за половину избы, в которой дядя не собирался жить в любом случае, Сакуров ему должен. Сколько именно, дядя не сказал, поскольку рубль стал стремительно падать, и дальновидный родственник боялся ошибиться.
Глава 3
Перезимовав, Сакуров оправился вполне. А когда наступила первая весна на родине матери, настроение его, в виду открывающегося фронта работ на свежем воздухе, стало почти праздничным. Работать Сакуров любил, инструмент у него имелся, огород насчитывал тридцать соток и всё бы ничего, но Сакуров начал пить. И пить, что называется, по-чёрному. Или, если быть точным, до упада. Разумеется, пил Сакуров и раньше, когда жил в Сухуми, но там он выпивал в меру и обходился качественными напитками собственного приготовления, будь то виноградное вино или виноградная водка. Теперь Сакуров пил в компании односельчан, с которыми успел подружиться за зиму, пил помногу и пил всякую дрянь, потому что нормальное питьё в России закончилось вместе с советской властью. При этом Сакуров впервые понял, что пить он совершенно не умеет. Может быть, он этого не понял бы никогда, но ему опять же помогли односельчане, которые сколько бы не выпивали и какую бы дрянь не пили, до упада, в отличие от Сакурова, ни разу не напились. Тогда же (после первого жестокого похмелья) Сакуров наконец-то осознал, что он действительно наполовину японец. Ведь будь он чистокровным русаком, неужели бы так мучился с похмелья после водки, которую жрёт вся страна? А вот с японской половиной приходилось маяться, потому что японцу, как немцу, всё смерть, что для русского хорошо. К тому же Сакуров где-то слышал, что японцы хуже других национальностей переносят тяжёлые спиртные напитки.
Почти с первых дней своего вынужденного проживания на родине матери Сакуров обратил внимание на особенную вороватость местного населения. Хотя кое-кто из старожилов утверждал, что в прежние времена в деревнях даже передних дверей не запирали. А теперь…
Наступившие времена, кратко обозначенные наречием «теперь», привнесли в размеренную жизнь бывших советских селян следующие перемены.
Во-первых, новая власть отменила статью за тунеядство.
Во-вторых, появилась мода на цветмет (4) и оставшиеся не у дел тунеядцы (и прочие неустойчивые элементы из бывших добропорядочных граждан) занялись соответственным бизнесом по части кражи цветных металлов, их сдачи в приёмные пункты, продажи оптовикам и перепродажи умным прибалтийским соседям.
В-третьих, если цветмет не попадался, население, якобы избаловавшееся в течение короткого периода после объявления демократами демократии, не брезговало любой другой добычей.
Сакурову, прожившего почти всю жизнь в Сухуми, трудно было судить о прежних нравах местного населения в части одной из заповедей, не рекомендующей красть, и он видел лишь то, что видел. А видеть приходилось всякую дрянь, при этом теперешнее поведение окружающих его аборигенов носило характер не только вороватый, но и какой-то до мелочности подлый. Так, местная криминальная статистика не знала ни одного случая покушения на личное имущество местных богачей, зато каждый день почти каждый пятый простой житель района становился жертвой некрупного хищения личного имущества или какой-нибудь живности со своего подворья. В то время как каждый пятый житель того же района становился участником того же хищения. Другими словами, в том месте, куда Сакуров прибыл не по своей воле, народ не грабил банки и почтовые дилижансы, но крал всё, что плохо лежит, друг у друга.
После развала СССР к вороватым местным жителям прибавились бомжи, прибывшие из Украины. Откуда ни возьмись, наехали цыгане, и число охотников за цветметом (или другой добычей) увеличилось. Они стали громить трансформаторные будки, снимать провода с линий электропередач и воровать домашнюю птицу уже не штуками, но мешками.
