Томас Мор - Осиновский Игорь Николаевич (читать книги онлайн бесплатно полные версии .TXT) 📗

Разрушив цитадель его перевода и объяснения, бодро приступаешь к расхищению меньших крепостей.

В первую очередь ты набрасываешься на «Глупость» [27] — действительно, большой, многолюдный город. Так как им правит женщина, которая привыкла вести дела, не советуясь с воинами, а легкомысленно и по своей прихоти, ты надеешься завоевать его без труда. Но погоди! Предупреждаю, что завоевать его тебе будет не гак легко, как ты думаешь. Прежде всего, Соломон говорит: «Бесконечно число глупцов» [28]. Во-вторых, там, где нет ума, его отсутствие восполняет наглость. Конечно, если ты станешь добиваться, жители без околичностей примут тебя как гражданина, но они никогда не смирятся с тобой как с победителем, готовые скорее пожертвовать собою, чем кому-нибудь повиноваться. Впрочем, шутки в сторону, в этой «Глупости» меньше глупости и гораздо больше благочестия, чем в тех ваших — лучше было бы мне сдержаться, но я не побоюсь сказать — чем в тех ритмических речах, которыми ваши друзья надеются покорить всех святых. Сколько раз, восхваляя их, они славят их такими глупыми песенками, глупее которых при всем старании не может придумать ни один бездельник. Однако же немало их шуток теперь проникло в храмы и приобрело большое влияние — в особенности из-за музыкального сопровождения; поэтому мы гораздо меньше преданы трезвым и серьезным молениям, учрежденным некогда святыми отцами. Для христианства было бы важно, если бы понтифики вообще запретили эти нелепости, — я не сомневаюсь, что когда-нибудь они так и сделают. В противном случае хитрый враг добьется того, что паства Христова постепенно привыкнет слушать вместо благочестивых речей глупости, а Он хотел, чтобы она была простой, хотел, чтобы она была мудрой.

Я не беру на себя защиту «Глупости», потому что в этом нет надобности. Книга давно уже получила одобрение, лучшие люди высказали свое суждение в защиту Эразма и против клеветы его завистников. Выступая от их имени, Дорп — человек весьма сведущий в мирских и священных науках — собрал все, что они могли придумать, и, дабы не показалось, что он кривит душой, красноречиво все это изложил, так что тебе теперь будет трудно предъявить такие упреки, которые уже прежде не были отвергнуты. Но ты нашел нечто новое, говоря, что Эразм в «Глупости» играет роль Мосха [29]. Я думаю, что мне не удастся опровергнуть эту хулу, потому что я просто не понимаю, что это значит и кто такой этот Мосх. Ведь я не до такой степени глуп и самоуверен, чтобы стараться выглядеть ученее, чем есть. О некоем Моме [30] мне приходилось слушать, но я отнюдь не уверен, что его звали Мосх.

Что касается «Диалога Юлия» [31], то я никогда особенно не интересовался тем, кто его автор и какого рода это сочинение, так как и о том, и о другом слышал разные суждения. Одно я знаю наверное: сразу же после кончины Юлия зрелище, посвященное этому событию, было показано во время народных игр в Париже. Многие знают, что досточтимый отец Пончер — епископ Парижский, который был здесь послом, приписывал эту книгу Фаусту [32]. Это, однако, не мешает тому, что Эразм, который не был знаком с Фаустом, имел эту книгу еще до издания. Если ты приводишь в доказательство стиль Эразма, то здесь мне трудно удержаться от смеха, и я думаю, что, не разбираясь ни в стиле, ни в красноречии, ты не разрешаешь Эразму — общепризнанному знатоку всех тонкостей речи — судить о стиле сочинений Иеронима, но воображаешь, что способен отличить Эразмов стиль среди великого множества ученых, каждый из которых пытается подражать речи Эразма. Предположи, что эта книга — его, предположи, что он против войны и что его раздражают бурные времена, что он от всей души желал бы установления мира и успокоения страстей. Прежде всего следует винить тех людей, которые несвоевременно опубликовали книгу, написанную в свое время. И потом, скажи пожалуйста, разве монаху больше приличествует выискивать ошибки у брата своего, когда долг требует, чтобы он пребывал в одиночестве и оплакивал свои грехи, а не порицал чужие? Если же книга кого-нибудь и оскорбила, то, я думаю, у нас ты найдешь мало признательности, приписывая эту книжечку Эразму; для дела было бы лучше, если бы этот труд остался безымянным и не было бы спора об установлении автора. За тем, что писал Лютер, пусть следит тот, у кого есть время. Что касается Эразма, то я не сомневаюсь, что все написанное им написано так, как это приличествует благородному человеку. Ты не говоришь, что можешь сказать что-то определенное, но если так, ты мог бы удержаться от злословия; я думаю, тебе доставляет удовольствие эта война колкостей — по чашке и крышка! Ясно, что тебя привлекла возможность упомянуть Эразма рядом с Лютером. Странно, как мало сообразительности ты везде выказываешь. И меня немало удивляет этот непомерный досуг, который ты можешь уделять еретическим и схизматическим книгам, — если ты только говоришь правду. Может быть, столь малое число хороших книг и вынуждает тебя тратить свое скудное время на очень плохие книги? Ведь если эти книжечки очень хороши, зачем ты их осуждаешь? Если они плохи, то зачем ты их читаешь? Ты не можешь стать знатоком, который, исправляя ошибки, предостерегает мир, заботу о котором ты отверг, удалившись в монастырь. Читая нелепости, что иное ты делаешь, как не учишься им?

Я не совсем понимаю, почему ты проводишь хорошие часы за плохими текстами, если только на беседы и еще худшие измышления ты не тратишь еще больше времени, чем на плохие тексты? Я вижу, что решительно нет такой сплетни, недоброжелательства, бесславия, которые не донеслись бы до твоей кельи. А мы-то читаем, что когда-то были монахи, столь далеко отошедшие от мира, что они не дозволяли себе прочитать даже письма, посланного к ним друзьями, дабы оно не вынудило их оглянуться на Содом, который они оставили! Теперь же, как вижу, они читают и еретические, и схизматические книги, и огромные тома, наполненные сущими пустяками. То, что они страшились услышать в миру и от чего — дабы не знать об этом — они бежали в монастырь, теперь хитрый враг приносит беглецам и искусно проталкивает в их кельи. Их необычный образ жизни служит им только для того, чтобы легче обманывать доверчивых; их досуг служит им для того, чтобы тратить больше времени на поношения; уединение нужно удалившимся для того, чтобы им не было стыдно перед людьми; закрытые кельи — чтобы вольготнее завидовать чужой славе. Каждый, кто входит в эти кельи, прежде всего умилостивляет Бога молитвой Господней, дабы Он освятил их беседу и сделал ее спасительной. Но какая польза в молитве Господней для клеветы и поношений! Разве это не упоминание имени божиего всуе?! К этому очень подходит то место из Евангелия, которое ты приводишь против Эразма. Потому что, конечно, не всякий, кто говорит Богу «Господи! Господи!», войдет в Царство небесное. Поэтому, когда я смотрю на твое письмо, полное злословия и хулы, поношения и глумления, то мысленно возвращаюсь к чистоте и милым свойствам твоей юности, когда ты был далек от такого рода пороков, которые были бы извинительнее при том образе жизни. Конечно, если бы я судил об остальных чертах твоего характера по этому письму, я бы несомненно вспомнил то стихотворение Овидия, в котором Деянира упрекает Геркулеса:

Однако же я не столь несправедлив, чтобы судить обо всем по одному письму. Я скорее склонен поверить, что, чем лучше и благороднее твой нрав в остальном, тем с большей враждебностью какой-то бес завидует твоим достоинствам. Когда ты бежишь из его западни, он выскакивает из засады и еще хитрее опутывает тебя и притягивает к себе; потом, превратившись в ангела света, он овладевает нашим боевым строем так, чтобы, видя, мы не видели, чтобы в наших помраченных глазах темное становилось белым и белое — черным, чтобы чужие добродетели были грязными, а наши собственные пороки сверкали и льстили нам; когда он нападает на чужую славу, то называет это братским предостережением. Значит, зависть и гнев считаются любовью и рвением по отношению к Богу; невежество называется простотой и святой неискушенностью; высокомерный нрав слывет твердой и нерушимой стойкостью; вообще при каком-нибудь успехе других людей мы почти его не замечаем и всегда потворствуем своим собственным страстям.