Социальная психология и история - Поршнев Борис Федорович (книги онлайн без регистрации полностью .TXT) 📗
Чем более раннюю ступень развития мы возьмем, тем нагляднее это выступает. Авторы, изучавшие строй жизни и верования австралийцев, в том числе колдовство, магию, замечали распространенность эмоции страха или жути и связь ее с межобщинной или межплеменной неприязнью. Всякую болезнь, смерть, и другие беды австралийцы норовили приписать колдовству людей чужого племени, чужой общины. Чаще всего подозрение падало не на определенное лицо, а вообще на чужую группу. О племенах Арнгемовой Земли этнограф Спенсер сообщал, что они “всегда больше всего боятся магии от чужого племени или из отдаленной местности”. По относящимся к племенам центральной Австралии словам Спенсера и Гиллена, “все чужое вселяет жуть в туземца, который особенно боится злой магии издали”. То же писал миссионер Чалмерс о туземцах южного берега Новой Гвинеи: “Это состояние страха, которое испытывают взаимно дикари, поистине плачевно; они верят, что всякий чужеплеменник, всякий посторонний дикарь угрожает их жизни. Малейший шорох, падение сухого листа, шаги свиньи, полет птицы пугают их ночью и заставляют дрожать от страха”. Путешественник Кёрр, описывая австралийцев, заметил, что всякая смерть соплеменника от болезни или от несчастного случая “непременно приписывается колдовству со стороны какого-нибудь враждебного или малоизвестного племени. В таких случаях после погребения выступает отряд людей, жаждущих крови; идут ночью, украдкой, за 50-100 миль, в сторону, населенную племенами, самые имена которых им неизвестны. Найдя группу, принадлежащую к такому (враждебному или малоизвестному) племени, они прячутся и подползают ночью к стойбищу… убивают спящих мужчин и детей”. Реальная вражда и воображаемый вред сплетаются в одном отрицательном чувстве к чужакам. По словам Хауитта, исследователя группы австралийских племен курнаи, “в некотором отношении жизнь каждого курнаи была жизнью ужаса. Он жил в страхе видимого и невидимого. Он никогда не знал, в какой момент подстерегающий его человек соседних племен браджерак пронзит его сзади копьем, как никогда не знал, в какой момент какой-нибудь тайный враг из племен курнаи сумеет окутать его чарами, против которых он не сможет бороться”. Большинство “войн” между племенами у австралийцев начиналось из-за взаимных обвинений и подозрений в колдовстве. Это отражалось и на культовой стороне внутренней жизни общины. Один из важных моментов похоронных обрядов у многих австралийских племен состоял в гадании о “виновниках” смерти.
Повторим, сказанное относится далеко не только к австралийцам, но и к другим племенам, стоявшим на низкой ступени развития. Туземцы внутренних областей бывшей Германской Новой Гвинеи верили, что всякая смерть происходит от потаенного врага в соседнем поселении. Папуасы племени мафулу никогда не приписывали беды колдуну своей собственной деревни, которого поэтому и не боялись, а всегда — колдуну чужой деревни. О байнингах внутренней части полуострова Газели (Новая Британия) исследователь Паркинсон писал, что “если (у байнинга) умирает внезапно друг или родственник, то он приписывает это своим врагам — береговым жителям, а о том, как и почему, он не раздумывает”. На острове Добу (около Новой Гвинеи), колдовство, по словам этнографа Малиновского, “имеет большое значение во всех межплеменных отношениях. Страх колдовства громаден, и если туземцы посещают отдаленные места, этот страх увеличивается еще трепетом перед неизвестным и чужим”. Описывая племя бакаири, исследователь Бразилии, фон-ден-Штейнен заметил, что, по их представлению, “все дурные (курапа, что в то же время значит “не наши”, “чужие”) колдуны живут в чужих деревнях”. Словом, “они”, “чужие” — ' воплощение вредоносного колдовства, смерти, даже людоедства. Причем очень интересно, что приписывание особой магической силы и опасности другому народу (или его колдунам) бывает нередко взаимным; например, индийские тода считали сильными колдунами своих соседей курумба, а те по той же причине боялись самих тода; к лопарям (саами) их соседи — финны, карелы, шведы — относились с суеверным страхом, как к опасным колдунам (ср. известные стихи “Калевалы” о страшных колдунах Похьёлы), сами же лопари так же смотрели на финнов, шведов. При этом на более ранних ступенях, по-видимому, колдовская сила приписывается целым селениям и племенам, на более поздних — и среди своих начинают выделять отдельных лиц, якобы обладающих колдовской силой.
Приведенные примеры еще раз подчеркивают значение внешнего “они” для складывания самосознания всякой общности. Однако чем развитее общность, тем подчас более утрачивается отчетливость этой стороны ее бытия, кажется, что общность можно рассматривать вне всякой внешней оппозиции, на основе одних лишь внутренних факторов. Особенно это относится к устойчивому психическому складу той или иной общности, например к этническому или национальному характеру. Но именно это и вело снова и снова в теоретический тупик этническую психологию.
Этнопсихолог, наблюдая эмпирический факт особенностей поведения, реакций, проявления эмоций какого-либо племени или народа по сравнению с другими, прежде всего оказывается перед вопросом: где искать причины этих особенностей? Всех авторов, когда-либо предлагавших ответ на этот вопрос, мы самым решительным образом делим на две категории.
Одни идут по пути, который кажется естественнонаучным: психические особенности они выводят из физических, телесных, антропологических. Этот путь потерпел полное и окончательное научное банкротство. Между этими двумя рядами явлений нет никакой причинной связи. Ребенок одного физико-антропологического типа, одной расы, с момента рождения выросший в другой социально-культурной среде и не общавшийся со своими соплеменниками, не обнаруживает сколько-нибудь выраженного комплекса особенностей, присущего их психическому складу. Французский этнограф Веллар, изучавший гуайяков, едва ли не самое дикое племя Южной Америки, однажды подобрал девочку-младенца, покинутую у костра гуайяками, панически бежавшими при приближении отряда этнографов. Девочка была отвезена во Францию, выросла в семье Веллара, получила отличное образование и в конце концов сама стала ученым-этнографом, помощником, а затем и женой своего спасителя.
Словом, за вычетом каких-либо отдельных черт темперамента, не составляющих комплекса, не определяющих какие бы то ни было высшие психические функции, попытки связывать психический склад этнической общности с особенностями ее физической антропологии стоят полностью вне науки. В лучшем случае это — добросовестное заблуждение, хоть и глубочайшее, чаще же — попытки прикрыть наукообразной формой расизм, учение о предопределенном самой биологией превосходстве одних рас и народов над другими.
Нужно упомянуть и о старых, как мир, попытках объяснять психический склад и характер народа особенностями климата или географического рельефа страны. Попытки рассуждать таким образом делались еще древними авторами, например Гиппократом, Страбоном. В XVIII в. французский просветитель Монтескье создал целую систему на базе этого представления: что природные условия обитания определяют нрав и обычаи каждого народа, а из последних проистекает его политический строй. Монтескье делал отсюда консервативнейший вывод: поскольку природные условия каждой страны почти неизменны, каждому народу надлежит придерживаться раз и навсегда присущего ему политического строя и устранять все временные отклонения. В новейшей буржуазной этнографии это климатическое или географическое направление этнопсихологии представлено довольно многими авторами. Его суть остается консервативной и скрыто расистской.
Ко второй категории мы отнесем всех тех, кто ищет объяснение особенностей психического склада не в природных, а в исторически сложившихся конкретных экономических, социальных, культурных условиях и особенностях жизни каждого народа.
Такой взгляд неизмеримо научнее. Но и среди его представителей следует различать немало направлений, часть которых заводит вопрос в тупик. Так, все те, кто рассматривает социальный строй и культуру какого-либо народа как нечто ему раз и навсегда присущее, неизменное, тем самым нимало не объясняют возникновение этнопсихических особенностей общественной жизнью людей: тут нет аргумента и функции, причины и следствия; если тут особенности психики и не выводятся из особенностей строения тела, то все же трактуются как константные, навсегда присущие этому народу. Этот ход мысли, как легко видеть, сродни и биологизму, и расизму.
