Собрание сочинений. Том 3 - Маркс Карл Генрих (читать книги онлайн полностью .txt) 📗
На стр. 105 наш богобоязненный муж имеет наглость упрекать Фейербаха в том, что
«Фейербах сделал из индивида, из обесчеловеченного человека христианства, не человека, не истинного» (!) «действительного» (!!) «личного» (!!!) «человека» (эти предикаты обязаны своим происхождением «Святому семейству» и Штирнеру), «а оскопленного человека, раба», — и тем самым утверждать, между прочим, ту бессмыслицу, что он, святой Бруно, может делать людей посредством головы. Далее мы читаем там же:
«У Фейербаха индивид должен подчиняться роду, служить ему. Род, о котором говорит Фейербах, это — абсолют Гегеля, и он точно так же нигде не существует».
Здесь, как и во всех других местах, святой Бруно покрыл себя славой, поставив действительные отношения индивидов в зависимость от их философского истолкования. Он не имеет ни малейшего понятия о том, в какой связи с существующим миром находятся представления гегелевского «абсолютного духа» и фейербаховского «рода».
На стр. 104 святой отец находит страшно скандальной ту ересь, посредством которой Фейербах превращает божественное триединство разума, любви и воли в нечто, «существующее в индивидах и господствующее над ними», — точно в наше время любые задатки, любое влечение, любая потребность не утверждают себя как сила, «существующая в индивиде и господствующая над ним», в тех случаях, когда обстоятельства препятствуют её удовлетворению. Если святой отец Бруно почувствует, например, голод, не имея средств утолить его, то даже его желудок станет силой, «существующей в нём и господствующей над ним». Ошибка Фейербаха состоит не в том, что он установил этот факт, а в том, что он на идеалистический лад наделил его самостоятельностью, вместо того чтобы рассматривать его как продукт определённой, преходящей ступени исторического развития.
Стр. 111: «Фейербах — холоп, и его холопская натура не позволяет ему выполнить дело человека, познать сущность религии» (нечего сказать, «дело человека»!)… «Он не познаёт сущности религии, потому что не знает моста, по которому он может добраться до источника религии».
Святой Бруно всё ещё всерьёз верит, будто у религии есть собственная «сущность». А что касается «моста», «по которому» добираются до «источника религии», то этот предназначенный для ослов мост{61} непременно должен быть акведуком. Святой Бруно в то же самое время устраивается в качестве забавно модернизированного Харона, который благодаря построенному мосту был уволен на покой; в качестве tollkeeper{62}, он требует полагающиеся ему halfpenny{63} с каждого человека, проходящего по мосту, который ведёт в призрачное царство религии.
На стр. 120 святой замечает:
«Как мог бы Фейербах существовать, если бы не было истины и истина была бы лишь призраком» (Штирнер, выручай!), «которого человек боялся до сих пор?»
«Человек», боящийся «призрака» «истины», есть не кто иной, как сам достопочтенный Бруно. Уже десятью страницами раньше, на стр. 110, он перед лицом «призрака» истины испустил следующий миропотрясающий крик ужаса:
«Истина, которая сама по себе нигде не встречается в качестве готового объекта и которая только в развитии личности развёртывает себя и восходит к единству».
Итак, истина, — этот призрак, — здесь не только превращена в лицо, которое себя развёртывает и восходит к единству, но ещё сверх того этот фокус произведён вне её, наподобие ленточных глистов, внутри некоторой третьей личности. О прежней любовной связи святого мужа с истиной, когда он был ещё молод и в нём бурлили ещё вожделения плоти, — смотри «Святое семейство», стр. 115 и сл.[33]
Каким очищенным от всякой плотской похоти и мирских вожделений предстаёт ныне святой муж, показывает его запальчивая полемика против фейербаховской чувственности. Бруно вовсе не выступает против того в высшей степени ограниченного способа, каким Фейербах признаёт чувственность. Неудавшаяся попытка Фейербаха, — уже в качестве попытки выпрыгнуть из идеологии — является в его глазах грехом. Конечно! Чувственность — похоть очей, похоть плоти и высокомерие — ужас и мерзость пред лицом господа! Разве вы не знаете, что помышления плотские — это смерть, а помышления духовные — это жизнь и мир; ибо плотские помышления — это вражда к Критике, и всё плотское — от мира сего; и разве вы не знаете, что написано: Дела плоти известны, они суть — прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство, идолослужение, волшебство, вражда, ссоры, зависть, гнев, распри, разногласия, нечестивые шайки, ненависть, убийства, пьянство, обжорство и тому подобное. Предсказываю вам, как и прежде предсказывал, что те, которые вершат подобные дела, царства Критики не унаследуют; но горе им, потому что идут они путём каиновым, в своей жажде наслаждений предаются заблуждению Валаама и, поднимая мятежи, погибают, как Корей. Эти нечестивцы утучняют себя, без страха пожирая дары ваши. Это — безводные облака, носимые ветром, оголённые, бесплодные деревья, дважды умершие и вырванные с корнем, это — свирепые морские волны, пенящиеся срамотами своими, звёзды блуждающие, осуждённые на веки вечные на мрак тьмы. Ибо мы читали, что в последние дни наступят времена страшные, появятся люди, много мнящие о себе, хулители, невоздержанные, любящие сластолюбие больше, чем Критику, главари шаек — словом, рабы плоти. Таких гнушается святой Бруно, помышляющий о духовном и ненавидящий греховную оболочку плоти; и посему он предаёт Фейербаха, которого считает главарём шайки, проклятию, оставляя его за воротами, где псы и чародеи, любодеи и убийцы. «Чувственность» — тьфу, гадость! Она не только повергает святого отца церкви в жесточайшие судороги, но и доводит его даже до того, что он принимается петь и на стр. 121 поёт «песнь конца и конец песни». Чувственность — да знаешь ли ты, несчастный, что такое чувственность? Чувственность, это — «дубинка» (стр. 130). Охваченный судорогами святой Бруно борется в одном месте даже с одним из своих собственных тезисов, как блаженной памяти Иаков боролся с богом, с той лишь разницей, что бог вывихнул Иакову бедро, а наш святой эпилептик сокрушает все члены своего тезиса, рвёт все его связки — и тем разъясняет тождество субъекта и объекта на нескольких разительных примерах:
«Пусть Фейербах говорит, что угодно… он всё-таки уничтожает.» (!) «Человека, ибо он превращает слово человек в голую фразу… ибо он не делает» (!) «к не творит» (!) «Человека целиком, а возводит всё человечество в абсолют, ибо он, вдобавок ко всему, объявляет органом абсолютного не человечество, а чувство, и признаёт абсолютным, несомненным, непосредственно достоверным объект чувств, созерцания, ощущения, словом — чувственное», чем Фейербах, — таково мнение святого Бруно, — «хотя и может сотрясти слои воздуха, но не может сокрушить явлений человеческой сущности, потому что его сокровеннейшая» (!) «сущность и его животворящая душа уже разрушает внешний» (!) «звук и делает его пустым и дребезжащим» (стр. 121).
Святой Бруно сам даёт нам хотя и таинственное, но решительное объяснение относительно причин своей вражды к чувственности:
«Как будто моё Я не обладает также и вот этим определённым полом, единственным, по сравнению со всеми прочими, и этими определёнными единственными половыми органами». (Кроме своих «единственных половых органов» сей витязь обладает ещё особым «единственным полом»!)
Этот единственный пол пояснён на стр. 121 в том смысле, что
«чувственность, высасывающая, как вампир, весь мозг и всю кровь из жизни человека, есть та непреодолимая преграда, натолкнувшись на которую человек неизбежно наносит себе смертельный удар».
Но и святейший тоже не чист! Все они — грешники и лишены той славы, которой они должны были бы обладать перед «самосознанием». Легкомысленные писания еретика Фейербаха наводят святого Бруно, — когда он в полночь бьётся в одинокой келье над «субстанцией», — на мысли о женщине и женской красоте. Внезапно взор его омрачается; чистое самосознание оскверняется, и греховная чувственная фантазия осаждает испуганного критика сладострастными образами. Дух бодр, но плоть немощна. Бруно спотыкается, он падает, он забывает, что он — та власть, которая «своей силой связывает, освобождает и господствует над миром», что эти исчадия его фантазии — «дух от его духа»; он теряет всякое «самосознание» и, опьянённый, лепечет дифирамб женской красоте, её «изнеженности, мягкости, женственности», дифирамб «пышным округлым членам» и «трепещущему, колышущемуся, кипучему, бушующему и шипящему, волнообразному строению тела» женщины. Невинность, однако, всегда выдаёт себя — даже там, где она грешит. Кто же не знает, что «трепещущее, колышущееся, волнообразное строение тела» есть нечто такое, чего ни один глаз никогда не видел, ни одно ухо никогда не слышало? Посему — тише, милая душа, дух скоро возьмёт верх над мятежной плотью и поставит перед переливающимися через край кипучими страстями непреодолимую «преграду», «натолкнувшись на которую» они скоро нанесут себе «смертельный удар».
