Современная наука и философия: Пути фундаментальных исследований и перспективы философии - Кузнецов Борис Григорьевич

Так современная наука выявляет свое сходство с научной мыслью прошлого и вместе с тем остается во многом новой, неожиданной, нетрадиционной. Взгляд в историю науки позволяет раскрыть неизбывный ее динамизм, вопрошающие и реконструирующие компоненты.

Истина

Проблема необратимости познания, новый стиль научного мышления – все это тесно связано с проблемой критериев научной истины.

Наука не могла бы развиваться, если бы под истиной понимали нечто окончательное. Тем не менее в прошлом фундаментальные истины изменялись так медленно, что каждая частная истина представлялась статичной и была в каком-то смысле таковой, если она входила непротиворечивым образом в общую систему представлений о мире. Декарта не смущала искусственность и неоправданность частных кинетических моделей, и он (а эпигоны картезианства еще больше) считал свои модели истинными, адекватными действительности, если они иллюстрировали общие идеи его физики. Ньютон ввел в науку принцип однозначности частных истин, но, несмотря на индуктивистские формулы знаменитых «Начал», требовал от истин соответствия общим принципам. В целом частные истины складывались в общую концепцию мира как куски мозаики в единую картину.

Сейчас концепция мира напоминает скорее картину на мольберте, где почти каждый новый значительный мазок кисти меняет общий колорит, свет, композицию. Уже не стабильность картины мира, а все большее приближение ее к необратимой эволюции самого мироздания становится одним из исходных критериев верности каждого элемента картины. Отсюда изменение самого понятия истины и соответственно-ошибки. М. Шеврель после своего столетнего юбилея, подводя итоги творческой жизни, говорил, что его девизом было: «Всегда стремиться к истине и никогда на нее не претендовать». Этот девиз мыслителя, начавшего жить в XVIII веке и продолжавшего работать вплоть до 80-х годов XIX века, как бы реализовался в XX веке. Неклассическая наука в большей мере, чем это было раньше, сблизила стремление к истине, приближение к ней с отказом от претензий на ее окончательный характер.

Понятие истины изменялось вместе с ее содержанием. «Истина – дочь времени» – это утверждение справедливо не только для содержания, но и для самого понятия истины. В рамках перипатетической научной мысли содержанием наиболее общих физических и астрономических представлений была статическая гармония мироздания. Игнорирование качественной эволюции мироздания закрывало путь к признанию изменений в познании и в самих понятиях истины и заблуждения. В средние века эти понятия были закреплены в официальной идеологии антитезой канонизированной истины и неканонических ошибок. Возрождение внесло некоторые элементы относительности в понятия истины и заблуждения. «Афинская школа» Рафаэля – это апофеоз различий во мнениях, апофеоз многогранности истины и относительности заблуждений и ошибок, в отличие от еще средневековой фрески Андреа да Фиренце, изображающей апофеоз Фомы Аквинского, где языческие философы вместе с еретиками попираются представителем канонизированной истины [19]. Для мыслителей Возрождения ошибки представляются воззрениями, не только не согласными с опытом, но и уводящими от науки, от гетерогенной истины в сторону гомогенной догматики. Идея, выраженная в изречении: «Истина едина, заблуждения различны», т. е. идея однозначности истины, уже потеряла свой средневековый смысл, но еще не приобрела нового, свойственного новому времени экспериментального и логико-математического смысла.

В XVII веке и Декарт, и Ньютон были апостолами однозначной истины и множественности заблуждений. Декарт ставил акцент на внутреннем совершенстве, т. е. на логическом выводе частных теорий из общего принципа. Для Декарта ошибка – то, что противоречит кинетической предпосылке. Ньютон ставил акцент на внешнем оправдании: различие между истиной и ошибкой – эмпирическое, ошибка – то, что противоречит опыту.

Наука XIX века ввела новый критерий истины и ошибочности. Для статистической термодинамики и статистических концепций вообще различие между истиной и ошибкой существенно в рамках макроскопической картины явлений. Когда мы переходим от положений и движений частиц к их вероятностям, последние реализуются в достоверной макроскопической картине. Подобного рода критерий существенности истин и ошибок превращается в принципиальную ошибку, когда абсолютизируется различие между макромиром и микромиром. Вообще в науке XIX века появляется понятие принципиальной ошибки, которая состоит в отрицании связи между существованием микромира и законами макромира или же в отрицании специфичности процессов макромира.

Принесенные XIX столетием критерии истины и ошибки получили свое развитие и гораздо более явную форму в XX веке.

Изложение теории относительности часто происходит в форме вопроса о том, какой наблюдатель прав и какой заблуждается, когда каждый из них приписывает себе покой либо движение. Из принципа относительности следует, что каждый наблюдатель прав или же ошибается в зависимости от того, к какой системе отсчета отнесены понятия покоя и движения. По существу, вероятно, уже дискуссии о падающих «вниз» антиподах включали коллизии ошибочности и истинности мнений различных наблюдателей о «верхе» и «низе».

Аналогичные коллизии отражены в спорах о «центре Вселенной» и завершены в теории Эйнштейна. Но вместе с тем становилась однозначно истинной констатация покоя или движения, отнесенная к данной системе отсчета, и абсолютно ошибочной констатация, отнесенная к пространству, лишенному материальных тел.

Эта коллизия приняла еще более отчетливый вид в квантово-механической концепции. Переход от вероятности, как неопределенного синтеза реальных и возможных констатаций, к достоверности происходит здесь не по отношению к статистическому ансамблю частиц (как это было в классической статистике), а по отношению к локальной здесь-теперь ситуации и к индивидуальной частице.

Наука второй половины XX века впитала из обоих своих истоков – теории относительности и квантовой механики – оба метода такого перехода: и включение определенных систем отсчета, и переход от волнового определения сопряженных переменных к корпускулярному. Тем самым слились макроскопическая картина и микроскопическая (даже ультрамикроскопическая), относящаяся к локальным элементам бытия.

С развитием науки менялось и понятие ошибочности, отступления от истины, и отношение к таким отступлениям. Для средневековья характерно сближение ошибочности и ереси. Оценка истины и заблуждения принимала форму официальной канонизации и апологии для первой и анафемы для другой. Истина и заблуждение казались необходимои нивелировкой личности в первом случае, ее греховной автономией – во втором. В эпоху Возрождения истина и заблуждение, оставаясь связанными с человеком, поменялись ролями: канонизированная истина казалась ошибкой, заблуждением, грехом против Разума, а знание, свидетельствующее об автономии личности, представлялось истиной. Разумеется, речь идет только об одной тенденции, встречалось и немало противоположных. Но такая тенденция была характерной, отличавшей стиль оценочных суждений в XV– XVI веках от прошлого.

В XVII– XVIII веках и картезианство, и ньютонианство опирались на идею единственной, однозначно определенной истины. Соответственно по отношению к ошибке возможна была только одна реакция: ее отбрасывали с порога, причем картезианцы, как уже отмечалось, отбрасывая чуждые им взгляды как ошибочные, ссылались на априорные аргументы, а ньютонианцы на эксперимент. В XIX веке положение изменилось. Мир, а также и истина оказались гетерогенными, и ошибочные утверждения чаще всего состояли в распространении специфических закономерностей одного ряда явлений на другой ряд, т. е. в забвении несводимости, специфики главной формы движения или же, напротив, в игнорировании побочной формы движения, того, что связывает различные ряды явлений. Таковы были, например, виталистические взгляды. Элементарные ошибки все в большей степени уходили в прошлое, а вернее, становились кратковременными заблуждениями. Точность эксперимента росла относительно быстро, и сама экспериментальная деятельность приобретала все более непрерывный характер, поэтому уточнения результатов приходилось ждать недолго. Принципиальные ошибки вызывали длительные дискуссии, но и здесь рано или поздно появлялись решающие эксперименты, которые однозначно разрешали проблему.