Potestas clavium (Власть ключей) - Шестов Лев Исаакович (книги без регистрации полные версии .txt) 📗

Но каково-то придется этому существу, если оно останется таким, каким оно вышло из человеческих рук? Об этом никто не думает! И не думайте! Настолько оно, я надеюсь, могущественно, чтобы быть таким, каким оно хочет, а не таким, каким бы его сделала человеческая мудрость, если бы ее слова превращались в дела…

27

Страшный суд. «Esse potest justitia Dei sine voluntate tua, sed in te esse non potest præter voluntatem tuam… Qui ergo fecit te sine te, non te justificat sine te. Ergo fecit nescientem, justificat volentem» (Aug. Sermo 169). [60] Если бы, устанавливая это положение, бл. Августин опирался на ясный, не допускающий двух толкований смысл Писания – с ним, конечно, можно было бы спорить только ссылками же на Писание. Но тут у Августина слышно иное. Он утверждает, что даже и для не читавшего Писания должно быть очевидно, что сотворить человека, не спрашивая его, Бог мог, но спасти человека, не справляясь с его желанием, Он уже не может: для Августина это – выражаясь излюбленным сравнением Спинозы – столь же несомненно, как и то, что сумма углов треугольника равняется двум прямым. Оправдание, по убеждению Августина, нужно заслужить хоть чем-нибудь. Отсюда – facientem quod in se est Deus non denegat gratiam. [61] Отсюда и вопрос Фомы Аквинского: utrum fides meritoria est? [62] – вопрос, на который он не может не ответить утвердительно.

То, что говорит Августин, так похоже на истину, что с первого раза кажется, что ни один человек иначе не может думать, а кто утверждает, что думает иначе, тот притворяется. Так что если здесь может быть ошибка, то у человека вообще нет возможности отличить истину от заблуждения. Тогда может быть, что 2 + 2 = 5, что пуд легче золотника, что бывает золотое железо и горячий лед. Все это верно, и все-таки приходится признать, что Августин ошибался и, стало быть, что иной раз заблуждение до такой степени похоже на истину, что никому и в голову не может прийти, что это заблуждение. Что же делать? Декарт упрямо повторял, что Бог не может и не хочет быть обманщиком. Но если заблуждение бывает так похоже на истину, что, при всем желании никогда ни в чем не ошибаться, мы все-таки впадаем в ошибку, кто тому виной? Я спрашиваю не для того, чтобы укорять Бога. Если Бог обманывает людей, то это еще отнюдь не значит, что Бог виноват. Виноваты люди – и не тем, что дались в обман – разве может человек перехитрить своего Творца? – а виноваты в том, что ограничили Творца своего, полагая ему пределы в проявлении его воли. Если человеку полагается предел, то, стало быть, думают люди, полагается предел и Богу. Заметьте, что ведь и человеку вовсе не всегда возбраняется говорить неправду. В день первого апреля не только можно, но и должно обманывать, хотя бы и в шутку. А в другие дни разрешается и серьезно обманывать – если обман не преследует своекорыстных целей. Наука судебной медицины возводит обман в принцип или в метод – в случаях, когда нужно обнаружить симулянта и т. д. Богу же вообще все можно. Можно и обманывать. И Бог нас всегда обманывает. Главный источник наших заблуждений именно в том, что Бог не желает нас посвящать в свои тайны: не по плечу человеку, видно, знать истину. Нужно только удивляться, как логики и гносеологи не «усмотрели» еще до сих пор этой элементарной истины. Так и в нашем случае. Фома убежден, что fides meritoria est, бл. Августин, тот блаженный Августин, который так страстно боролся с Пелагием, тоже уверен, что Бог мог создать человека, не спрашивая его согласия, но спасти его вопреки его желанию не может. Убежден и всех убедил в том, что с истиной не имеет ничего общего, хотя похоже на истину, как одна капля воды похожа на другую каплю воды. И ведь сам Августин минутами чувствовал, что человек так же мало может сделать для своего спасения, как и для появления на свет. Но этой истине он не поверил, а поверил заблуждению, и за ним все повторяют: fecit nesciemem, justificat volentem. Нужны особенные переживания – какие были у Толстого, Достоевского, Ницше, Шекспира или Лютера, чтоб отвязаться от августиновской «истины». И вы думаете, что Лютер или Ницше всегда видели настоящую истину? Нет, не всегда, далеко не всегда. Так же как и Августин, они нередко принимали за истину противуположное истине. И вы думаете, что я, который все это вам рассказываю, вижу истину всегда, когда захочу? Я ее вижу, когда она того хочет, а с ней это не часто случается. Обыкновенно мне милее бывает заблуждение, и вот почему я думаю, что Декарт напрасно так добивался ограничить права Творца. Творец обманывает нас, показывая нам заблуждение, которое невозможно отличить от истины, и делает то, что нам, вероятно, нужно. Сейчас вспоминаю я слова кардинала Петруччи, осужденные, конечно, в свое время католическою церковью в лице папы Иннокентия XI: «Il niente é exemplare dell’anima mistica. Come sta prima che Dio creasse il mondo? Pensava egli à se stesso ehaveva cura di se? Certo, che no». [63] Понимаете ли вы, что это значит? Бог создал мир из ничего, и, разумеется, не мог Он осведомляться у «ничто», желает ли оно превратиться в мир. И человека он возведет к новому существованию, которое, быть может, так же далеко от нынешнего, как нынешнее от небытия, – тоже не справляясь о его согласии. Ибо что может человек сказать Богу? То же, что и «ничто», которое никогда о себе не думало и думать не могло. Вы не верите в такие превращения? Подумаешь, беда какая, что вы не верите! Вы разделяете убеждения Фомы, что fides meritoria est? Нет, fides не имеет никаких заслуг, так же как и согласие или несогласие «ничто» не играло никакой роли, когда Бог создавал из него вселенную. Если вам хочется действовать – действуйте, но Богу не помогайте: только напортите. Да и не напортите: куда уж вам в Божии дела вмешиваться! Вы и ветра не можете направить в другую сторону, вы и реку не можете заставить течь вспять, и вдруг хотите облегчать Бога. Но я совсем и не к тому веду речь. Платон в «Горгии» рассказывает, что души людей приходят на суд в иной мир совершенно нагими, даже без тел, для того чтобы судьи, дети Зевса, могли по виду души судить, была ли она в земной жизни греховной или безгрешной. И только чистые души, без пятен, пропускаются в поля блаженных, а которые в пятнах, те спускаются на вечные муки в преисподнюю. Ну так вот: тут много правды, только Платон кое-что скрыл, т. е., вернее, он еще не все знал. Он думал, что есть души, изуродованные отвратительными пятнами, и есть чистые. Теперь стало доподлинно известно, что чистых душ нет: все в пятнах. И еще известно, что никакими подвигами, никакими exercitia spiritualia, никакими эликсирами этих пятен не выведешь. Хуже – и это самое ужасное – человек не хочет смывать эти пятна. Не из упрямства, гордыни или закоренелости вовсе. На Страшном суде все это само собой отпадает: ведь там человек судит себя сам. И судит с такой суровостью и беспощадностью, о которой на земле и не слыхивали. И потому-то он не хочет смывать с себя пятна! Вы не верите? Напрасно. Так же не может хотеть, как не могло il niente Петруччи превратиться в бытие. Если вы все продолжаете не верить – я вас не убеждаю, придет ваше время, вы поймете и узнаете – а пока держитесь Августина. И вот получается задача, которой человечество больше всего боялось, ибо она неразрешима ни для нашего разума, ни для нашей совести: можно ли спасти душу, созданную из ничего и вновь – от ужаса пред своим безобразием – осудившую себя на уничтожение и не желающую из этого «ничто» уходить? Как это Бог делает, я не знаю. Но я иногда чувствую, что Он это делает.

28

Вавилонское столпотворение. С давних пор люди ломали себе головы над «смыслом войны». Особенно историки и философы. Войн была такая пропасть – вся история один непрерывный ряд войн: и все это нужно объяснить, да так, чтобы понятно было. И действительно объяснили, и действительно было понятно. Еще в гимназии я понимал, зачем Александр Македонский шел в Индию, зачем Цезарь перебил миллион галлов и столько же взял в плен, зачем варвары шли в Европу, Наполеон – в Россию и т. д. И сейчас нынешнюю мировую войну тоже объясняют, хотя она еще не кончилась. Но чем больше объясняют и чем понятнее объяснения, тем тошнее от них. Особенно от таких объяснений, которые сводятся к «интересам народов». Германии нужна была железная дорога Берлин – Багдад, Англии – свободные моря, Франции – Эльзас-Лотарингия, и Греции, и Румынии, и Черногории – всем что-то было нужно, все чего-то добиваются. Современные историки уже хорошо знают, для чего война, т. е. для каких наших видимых, понятных интересов. И забывают, что никакие железные дороги, никакие моря и все прочее не окупят тех почти мифических затрат, которых потребовала от Европы война. Я уже не говорю о безумных жертвах, о миллионах человеческих жизней, об изувеченных, замученных, обнищавших. А идеалы! Сколько людей, утверждавших, что для них идеалы дороже всего на свете, принуждены были сложить свои лучшие упования на алтарь ненасытного бога войны…