Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи (сборник) - Шлейермахер Фридрих
Таким образом, в этом отношении дело обстоит несомненно так. Но вы часто говорите еще о других действиях, которые непременно должна порождать религия, так как они не имеют значения для нравственности и, следовательно, никоим образом не могут возникать из нее, и по той же причине не могут возникать из чувственности, поскольку последняя противопоставляется нравственности, ибо и для нее они не имеют смысла; тем не менее они гибельны, потому что в них люди приучаются держаться за пустое и ценить ничтожное, и потому, что они, при всей своей бессмысленности и бесцельности, слишком часто заступают место нравственной деятельности и прикрывают отсутствие последней. Я знаю, что вы разумеете; избавьте меня от длинного описания внешней дисциплины, духовных упражнений, лишений, истязаний и тому подобного, в чем вы упрекаете религию как в ее создании, но о чем – не забывайте этого – также весьма равнодушно судят именно величайшие герои религии, основатели и возродители церкви. Здесь, правда, дело обстоит иначе; но и здесь, я полагаю, дело, которое я защищаю, оправдает себя само. А именно, подобно тому, как знание, о котором мы ранее говорили, те учения и мнения, которые хотели ближе примкнуть к религии, чем они на то способны, были лишь обозначениями и описаниями чувства, короче, знанием о чувстве, но отнюдь не непосредственным знанием о действиях вселенной, пробуждающих чувство; и подобно тому, как это знание неизбежно должно было обратиться во зло, когда оно ставилось на место либо самого чувства, либо подлинного непосредственного познания, – так и это поведение, предпринимаемое ради упражнения чувства и управления им и столь часто превращающееся в что-то пустое и бессодержательное – ведь мы не говорим здесь об ином, символическом и значительном поведении, выдающем себя не за упражнение, а за выражение чувства – есть также поведение как бы из вторых рук, которое на свой лад делает чувство своим объектом и воздействует на него, по аналогии с знанием, которое тоже делает чувство своим объектом и хочет теоретически воспринять его. Какую цену это поведение может иметь само по себе, и не оказывается ли оно столь же несущественным, как такое знание, – этого я не хочу здесь решать; ведь трудно правильно определить, и требует точного обсуждения вопрос, в каком смысле человек может хотеть управлять самим собой и в особенности своим чувством, которое, по-видимому, есть скорее дело целого и самобытный продукт жизни, чем намеренный и самостоятельный результат человеческой деятельности. Но, повторяю, это меня здесь не касается, и я хотел бы лучше обсуждать это с друзьями религии, чем с вами. Достоверно, однако, и я безусловно признаю здесь одно: мало найдется заблуждений более гибельных, чем такое желание поставить эти воспитательные упражнения чувства на место самого чувства; но только это очевидно есть заблуждение, в которое не могут впасть религиозные люди. Быть может, вы сразу же согласитесь в этом со мной, если я напомню вам, что нечто подобное встречается и в области нравственности. Ибо и здесь существует такое воздействие на свое собственное поведение – нравственные упражнения, которые человек, как обыкновенно говорится, предпринимает над самим собой, чтобы стать лучше; ставить такие упражнения на место непосредственной нравственной деятельности, на место доброты и правильного поведения – это, правда, случается, но вы не скажете, что это случается именно с нравственными людьми. Но сообразите также следующее. Вы собственно полагаете, что люди делают разные вещи, причем каждый перенимает у другого и передает следующим то, что для многих совсем не понятно и ничего не означает, но в отношении чего предполагается, что оно совершается ради возбуждения поддержки и направления в известную сторону религиозного чувства. Итак, где это действие производится самостоятельно и где оно действительно имеет это значение, там оно очевидно относится к собственному чувству человека и предполагает известное состояние этого чувства, которое может быть воспринято, так что человек сознает самого себя и свою внутреннюю жизнь со всеми ее слабостями и неровностями. Это предполагает также интерес к такому самосознанию, высшее себялюбие, предметом которого является именно человек как нравственно чувствующее существо, как воображаемая часть целого духовного мира; и, очевидно, с прекращением этой любви должно прекратиться и такое поведение. Итак, может ли когда-либо такое поведение нелепым и бессмысленным образом быть поставлено на место самого чувства и стремиться вытеснить его, не уничтожая вместе с тем само себя? Нет, такое заблуждение может возникнуть лишь в тех, кто в последних глубинах своей души враждебны религии. Именно для таких людей эти упражнения чувства имеют самостоятельную ценность, ибо этим они могут приобрести славу, будто они скрывают в себе подлинное чувство; тому, что в других имеет глубокое значение, они могут внешне подражать, когда сознательно или бессознательно им нужно обмануть других видимостью высшей жизни, которая в действительности отсутствует в них. Так дурно, действительно, то, что вы в этом смысле порицаете; это есть всегда либо низкое лицемерие, либо жалкое суеверие, которое я охотно предоставляю вашему суду и которого не хочу защищать. И при этом безразлично, в чем состоят такого рода упражнения, и мы готовы отвергнуть не только то, что само по себе пусто, неестественно и ложно, но и все, что возникает на этом пути, хотя бы оно и пользовалось хорошей репутацией; дикие истязания, бессмысленный отказ от прекрасного, пустые слова и обряды, благотворительность – все это должно иметь для нас одинаковое значение, всякое суеверие мы должны признать одинаково нечестивым. Но никогда также мы не должны смешивать это суеверие с благонамеренным стремлением религиозных душ. То и другое различается, поистине, весьма легко; ибо всякий религиозный человек создает себе сам свою аскетику, в какой он нуждается, и не ищет какой-либо нормы, кроме той, которую он носит в себе. Суеверный же и лицемер строго держится данного извне и традиционного и ревностно соблюдает все это, как что-то общеобязательное и священное. И это вполне естественно; ведь, если бы каждый обязан был сам изобретать свою внешнюю дисциплину и упражнение, свою гимнастику чувства, в связи с своим личным состоянием, то им плохо пришлось бы, и они не могли бы уже скрыть своей внутренней нищеты.
Долго задерживал я вас на самом общем, – почти можно сказать: на предварительном, на том, что должно было бы разуметься само собой. Но именно потому, что для вас, как и для многих других, которые менее всего согласились бы быть причисленными к вам, оставалось непонятным отношение религии к другим отраслям жизни, было необходимо с самого начала отвести источники наиболее обычных недоразумений, чтобы они потом не задерживали нас на нашем пути. Это я и выполнил по мере сил, и теперь, я надеюсь, у нас есть твердая почва под ногами; мы должны исходить из того мгновения, которое само никогда не может быть непосредственно созерцаемо, но в котором одинаково образуются все различные проявления жизни, подобно тому, как иные растения оплодотворяются уже в закрытом бутоне и как бы приносят плод в самом расцвете; и если, исходя отсюда, мы спросим, где среди всех проявлений жизни следует преимущественно искать религию, то мы убеждены, что на это нельзя дать иного верного и обоснованного ответа, как найти место религии там, где живые соприкосновения человека с миром принимают преимущественно характер чувства, и указать, что в чувстве произрастают прекрасные и благоуханные цветы религии; эти цветы, раскрываясь в указанном тайном действии, правда, вскоре опять опадают, но божественный росток всегда создает новые, окружая их райским климатом, в котором никакая непогода не мешает их развитию и никакая резкая среда не вредит нежным краскам и тонкой ткани цветов. На это внутреннее строение я хочу теперь обратить ваше очищенное и подготовленное внимание.
Прежде всего обратимся к внешней природе, которую многие считают первым и единственным храмом Божества и, в силу присущего ей особого способа действовать на душу, самой глубокой святыней религии, но которая теперь есть почти лишь преддверие к последней, хотя и должна была бы иметь большее значение. Ведь совершенно неверно воззрение, которое мне прежде всего бросается в глаза в вашей среде, будто страх перед силами, которые властвуют в природе и с присущей им беспощадностью угрожают жизни и делам людей, впервые возбудил в человеке чувство бесконечного или даже есть единственная основа всей религии. Разве вы не должны признать, что, если бы дело обстояло так, если бы благочестие явилось вместе со страхом, оно должно было бы также исчезнуть вместе с ним? Конечно, вы должны признать это; но, быть может, вам именно это и кажется, а потому рассмотрим дело ближе. Ведь очевидно, что великая цель всего трудолюбия, затрачиваемого на совершенствование земли, состоит в том, чтобы прекратить господство сил природы над человеком и уничтожить всякий страх перед ними. И действительно, в этом отношении уже сделано изумительно много. Молнии Зевса не пугают нас более, с тех пор, как Гефест изготовил щит против них; Гестия охраняет то, что она отвоевала у Посейдона, от гневных ударов его трезубца, и сыновья Ареса соединяются с сыновьями Асклепия, чтобы оберечь нас от быстро убивающих стрел Аполлона. Человек все более научается одолевать и губить одного из этих богов посредством другого и готов вскоре уже лишь как победитель и властелин смотреть на эту игру. Итак, если губители взаимно губят себя, а страх есть основа их почитания, то они постепенно должны приобретать вид чего-то будничного и обыденного; ибо что человек одолел или что мечтает одолеть, то он и способен измерить, и оно уже не может стоять перед ним, как ужасная бесконечность, так что религия должна была бы постепенно терять свои объекты. Но разве это где-либо случалось? Разве эти боги не почитались столь же ревностно, поскольку они, как братья и родственники, поддерживали и укрепляли друг друга, и поскольку они поддерживают и охраняют и человека, как младшего сына того же отца? Да и в вас самих, если вами еще овладевает благоговение перед великими силами природы, зависит ли оно от вашей обеспеченности или необеспеченности? Или у вас уже наготове смех, чтобы глумиться над громом когда вы стоите под вашими громоотводами? И не есть ли вообще охраняющее и поддерживающее начало в природе также предмет поклонения? Обсудите также и следующее. Разве то, что угрожает и противодействует бытию и творчеству человека, есть только великое и бесконечное, или, напротив, то же самое делает многое мелкое и ничтожное, что вы даже не можете определенно воспринять и преобразить во что-либо крупное, и что вы поэтому зовете случаем? А было ли это хоть когда-либо предметом религии и поклонения? А если вы хотите составить себе столь низменное представление об идее судьбы у древних, то вы плохо поняли их поэтическую религию. Ибо под этой возвышенной судьбой разумелось одинаково и сохраняющее, и разрушающее начало; а потому и священное благоговение перед ней, отказ от которого в самую прекрасную и просвещенную эпоху древности казался всем лучшим людям совершенным нечестием, было нечто иное, чем тот рабский страх, освобождение от которого было славным и добродетельным делом. Что касается этого священного благоговения, если вы можете его постигнуть, то я охотно соглашусь, что оно есть первый элемент религии. Страх же, который вы имеете в виду, не только сам не есть религия, но и не может подготовить и подвести к ней. Напротив, единственное хорошее, что можно сказать о нем, – это только то, что он вынуждает людей обратиться к мирскому общению, к государству, чтобы этим путем избавиться от него; благочестие же человеческое начинается лишь там, где человек уже избавился от страха. Ибо любить мировой дух и радостно созерцать его действие – вот цель религии, страх же не есть любовь. Но столь же мало вы должны верить тому, что любовь к природе, которую столь многие прославляют в качестве религии, есть истинно религиозная любовь. Мне почти отвратительно говорить об их манере спешить в великий прекрасный мир, чтобы раздобывать в нем маленькие трогательные ощущения – говорить о том, как они всматриваются в нежные рисунки и окраски цветов, или в магическую световую игру пылающего вечернего неба, и как они восхищаются пением птиц и красивой местностью. Они, правда, полны изумления и восторга и полагают, что никакой инструмент не может произвести этих волшебных звуков, и никакая кисть не может достигнуть такой окраски и рисунка. Но если бы мы вмешались в их мысли и стали умничать в их духе, то они сами должны были бы проклясть свою радость. Ведь их можно спросить: чему вы собственно здесь изумляетесь? Взрастите цветок в темном погребе, – и при удаче вы можете лишить его всех этих красот, ничуть не изменяя его природы. И вообразите, что испарения будут несколько иначе ложиться вокруг нас, и вы, вместо этого великолепия, будете иметь перед глазами лишь серое неприятное покрывало, а, однако, явление, наблюдаемое вами, останется прежним. Попытайтесь, наконец, представить себе, что те же самые полуденные лучи, ослепительность которых вы не выносите, кажутся людям, живущим к востоку от нас, мерцающей вечерней зарей – а ведь вы должны принять это во внимание, если хотите обсудить этот предмет в целом – и если тогда вы, очевидно, уже не будете иметь того же ощущения, то вы должны убедиться, что гнались лишь за пустым призраком. И они не только поверят этому, но это и действительно истинно для них, ибо они охвачены борьбой между видимостью и бытием, а где есть эта борьба, там не может возникнуть религиозное возбуждение и подлинное чувство. Да, если бы они были детьми, которые действительно, не мечтая и не думая ни о чем ином, не сравнивая и не размышляя, воспринимают в себе свет и блеск и с помощью мировой души открывают себя миру, благоговейно чувствуют это и побуждаются к этому отдельными предметами; или если бы они были мудрецами, для которых всякий спор между видимостью и бытием разрешается в живом созерцании, которые поэтому могут снова переживать детские чувства и которым такие умничания не служат помехой, – тогда их радость была бы истинным и чистым чувством, моментом живого, дающего радостную весть о себе, соприкосновения между ними и миром. И если вы понимаете это более прекрасное состояние, то позвольте сказать вам, что и оно есть первичный и необходимый элемент религии. Но не выдавайте мне описанное пустое, вымученное чувство за движение благочестия, ибо оно слишком неустойчиво и есть лишь жалкая личина для их холодного, бесчувственного просвещения и извращения. Итак, оспаривая религию, не подкидывайте ей и здесь того, что не принадлежит ей; и не говорите с насмешкой, будто через унизительный страх перед бессмысленным и пустую игру с бессодержательной видимостью человек легче всего может достигнуть этой мнимой святыни, и будто благочестие ни в ком не возникает легче и никому не идет лучше, чем трусливым, слабым, чувствительным душам.
