Сборник статей - Бодрийяр Жан (версия книг TXT) 📗
Скорость света обеспечивает реальность вещей, именно она гарантирует нам современность имеющихся у нас образов. С заметным изменением этой скорости исчезло бы всякое правдоподобие причинной вселенной. Все вещи интерферировали бы во всеобщем беспорядке. Действительно, скорость света стала для нас фигурой абсолюта, нашим богом и референтом. Если свет понизится до относительных скоростей, исчезнет трансценденция, не будет больше Бога и его близких, вселенная впадет в неопределенность.
Сегодня с помощью электронных средств связи информация начинает циркулировать повсюду с самой скоростью света. Нет больше абсолюта, не с чем соразмерить остальное. Но за ускорением нечто начинает абсолютно замедляться. Вероятно, мы начинаем абсолютно замедляться.
А если бы свет упал до “человеческих скоростей”? Если бы он омыл нас слабым потоком образов, став медленней наших собственных действий?
Значит, нужно обобщить случай, когда свет доходит до нас от давно уже погасших звезд, — их образ, прежде, чем дойти до нас, проносится через световые года. Если бы свет был бесконечно медленным, то множество вещей, в том числе и самых близких, испытали бы уже участь этих звезд: мы бы их увидели, они были бы там, но их бы там уже не было. И не было бы даже реальное в этом случае чем-то, чей образ еще доходит до нас, когда само оно уже исчезло? Аналогия с мысленными объектами и ментальным эфиром.
Если вообразить свет очень медленным, то тела могли бы приблизиться к нам быстрее, чем их образ, что бы произошло? Они толкали бы нас, и мы бы не видели их появления. Впрочем, можно вообразить, в противоположность нашей вселенной, в которой все медленные тела движутся со скоростями, совершенно низкими по сравнению со скоростью света, вселенную, где тела перемещались бы с колоссальными скоростями, за исключением света, который был бы очень медленным. Всеобщий хаос, который не регулировался бы больше мгновенностью светящихся сообщений.
Свет подобен ветру с изменчивыми скоростями, даже с мертвыми штилями, во время которых никакой образ не достигает зон в состоянии застоя.
Свет подобен запаху: различен в зависимости от тела, почти не распространяется за пределы непосредственной окружающей среды. Сфера светящихся сообщений, идущая на ослабление. Образы тела почти не распространяются за пределы определенной светящейся территории: по ту сторону ее больше не существует.
Свет также можно уподобить медленному перемещению материков, скользящим одна под другой континентальным плитам, вызывающим землетрясения: тогда он искривил бы все наши образы и наше видение пространства.
Можно ли вообразить медленное преломление лиц и жестов, как движения пловца в тяжелой воде? Как смотреть кому-то в глаза, как обольстить его, если мы не уверены, что он еще здесь? И если замедленная кинопроекция охватит всю вселенную?
Космическая экзальтация ускоренного тела, которая разрушает смысл взрывом, — но поэтическое очарование медленного тела разрушает смысл действием, противоположным взрыву.
Напряженное ожидание и медленность являются нашими актуальными формами трагического с тех пор, как ускорение стало нашим банальным условием. Время больше не очевидно в своем нормальном развитии с тех пор, как оно растянулось, расширилось до подвижных габаритов реальности. Оно больше не озаряется волей. Пространство также больше не озаряется движением. Поскольку его назначение утеряно, нужно, чтобы нечто вроде предназначения вновь вмешалось, чтобы вернуть ему некоторый трагический эффект. Это предназначение прочитывается в напряженном ожидании и в медленности. Это настолько приостанавливает развитие формы, что смысл больше не кристаллизует. Или же под дискурсом о смысле некто другой медленно приходит и минирует его под первым.
Свет стал бы столь медленным, что съежился бы в самом себе и даже совершенно бы остановился в своей прогрессии, и ввел бы вселенную во всеобщее напряженное ожидание.
Этот вид игры систем вокруг точки инерции иллюстрируется формой врожденной катастрофы эры симуляции: сейсмической формой. Форма, которой не достает почвы, форма сдвига и срыва, трещин и раздробленных объектов, форма, в которой громадные плиты, целые плоскости скользят одна под другой и производят на поверхности интенсивные содрогания.
Нас больше не поражает испепеляющий небесный огонь, изначальная молния, которая была еще наказанием или очищением и которая осеменяла землю. Нас не поражает поток, который скорее является материнской катастрофой, которая была в начале мира. Таковы большие легендарные и мифические формы, которые нас неотступно преследуют. Форма взрыва, будучи более поздней, достигла кульминационной точки в навязчивой идее ядерной катастрофы (но, в противоположность этому, она подпитывала миф о Big Bang, о большом взрыве как начале вселенной). Еще более актуальной является сейсмическая форма, поскольку очевидно, что катастрофы приняли форму их культуры. Города также различаются по формам катастрофы, которую они предполагают и которая является жизненной частью их шарма. Нью-Йорк — это King Kong или black-out или вертикальная бомбардировка: Tower Inferno. Лос-Анджелес — это горизонтальный сдвиг, излом и скольжение Калифорнии в Тихий океан: Earth Quake. Сегодня это более близкая, более выразительная форма: она из порядка расслоения и мгновенного распространения, порядка волнообразного, спазматического и резкого соединения. Небо больше не падает вам на голову, теперь территории скользят под ногами. Мы в расщепляющейся вселенной, среди дрейфующих льдин, в горизонтальных сдвигах.
Промежуточный обвал — таков эффект подземного толчка, но также и ментального, который нас подстерегает. Самые фундаментальные вещи, стянутые и сжатые вакуумом, расщепляются. Ибо в основе (!) был лишь растрескавшийся эпидермис, а почвы или глубины, о которой известно, что она в расплавленном состоянии, никогда не было. Об этом говорят подземные толчки, они являются реквиемом инфраструктуры. Отныне взгляд наш устремлен не в звездное небо, а в подземное царство, угрожающее нам обвалом в пустоту.
Мечтая поймать эту энергию, мы также впадаем в чистое безумие. Лучше ловить энергию автомобильных аварий, или раздавленных собак, или всех вещей, которые обрушиваются. (Новая гипотеза: если вещи имеют тенденцию исчезать и разрушаться, то возможно, что основным источником будущей энергии будет авария или катастрофа).
Ясно одно: если даже нам не удастся поймать сейсмическую энергию, то символическая волна землетрясения далека от успокоения: символическая энергия, если можно сказать, то есть мощь очарования и насмешки, от которой освобождает такое событие, несоразмерное с материальным разрушением.
Именно такую мощь, символическую энергию разрыва в действительности силятся уловить в этом безумном проекте, или в другом, более непосредственном проекте предупреждения подземных толчков через сценарии эвакуации. Самое забавное — эксперты рассчитали, что чрезвычайное состояние в отношении предвидения подземных толчков приведет к такой панике, что последствия ее будут более разрушительными, чем последствия самой катастрофы. Здесь мы также в полном безумии: за неимением реальной катастрофы будет дозволено отвести катастрофу посредством симуляции, которая потребует другую катастрофу и может занять ее место. Спрашивается, не здесь ли колеблется воображение “экспертов”, — то же самое происходит в ядерной области: не играют ли все системы предупреждения и устрашения роль виртуальных очагов катастрофы? Под предлогом разыграть ее, они непосредственно материализуют все последствия, и невозможно рассчитывать на случай, чтобы вызвать катастрофу: нужно найти ее запрограммированный эквивалент в механизме безопасности.
Таким образом, очевидно, что Государство или власть достаточно оснащенные, чтобы предвидеть землетрясения и предусмотреть все последствия, представляли бы опасность для сообщества и были бы более фантастичны, чем сами подземные толчки. Terremotati Южной Италии жестоко атаковали итальянское Государство за его беспечность (средства массовой безопасности прибыли раньше, чем средства помощи, и это очевидный признак современной иерархии средств помощи), они с полным правом приписали катастрофу политическому порядку (в той мере, что этот порядок претендует на универсальную заботливость по отношению к населению), но никогда они не размышляли о порядке, способном на подобное подавление катастроф: пришлось бы заплатить тем, что все в глубине предпочли бы катастрофу, — она, со всеми своими неприятностями, отвечает, по крайней мере, пророческому требованию насильственного исчезновения. Она отвечает, по крайней мере, глубокому требованию насмешки над политическим порядком. То же самое касается терроризма: чем было бы Государство, способное подавить и уничтожить в зародыше всякий терроризм (Германия)? Ему нужно будет самому вооружиться таким терроризмом, оно должно будет сделать терроризм всеобщим достоянием на всех уровнях. Если такова цена за безопасность, то все ли глубоко в нее верят?
