Философия возможных миров - Секацкий Александр Куприянович (библиотека книг TXT) 📗
Далее. Мы говорим о том, что человеческая память иерархична и в этом полностью противоположна фоновой «памяти Лейбница». Иерархично и ее важнейшее управляющее звено, инстанция ЧС (черного списка), имеющая собственные режимы секретности. Чем более объект запрещен или невозможен, тем глубже его темница, тем неумолимее его стража. Сразу приходит на ум анекдот про Вовочку. Папа, впервые решивший самостоятельно забрать своего сыночка из детского сада, уверенно входит в первую же дверь, на которой написано: «Хорошие, послушные дети», но его отправляют дальше, так он минует помещения «Нормальные дети», «Трудные дети» и подходит к железной двери с надписью: «Сволочи». Однако и здесь его ждет облом – есть, оказывается, еще одна, последняя дверь, на которой написано: «ВОВОЧКА». С иерархией черных списков дело обстоит примерно так же. У всех моих одноклассников, которым я тщетно показывал фотографию, на последней двери было написано: «ВИТЕК».
Навигация Фрейда позволяет установить этот факт. Проводя свое расследование, которое еще не закончено, я убедился, что «фрейдовские заморочки», первичные сцены и прочие сексуальные открытия, безусловно, нежелательны для припоминания. Они внесены в черный список, но их комната – не последняя. Моя одноклассница Л. во время вечера воспоминаний, проведенного в уютном ресторанчике, призналась и в подглядывании за братом, и еще кое в чем, на что психоаналитик мог бы потратить несколько сеансов. Но Виктора Сапунова она КАТЕГОРИЧЕСКИ НЕ ВСПОМНИЛА.
Кстати, в фольклоре существует немало жанров, призванных разгрузить «черный список Фрейда», – анекдоты с этим прекрасно справляются, обеспечивая разрядку. Но заключенные последней двери остаются в абсолютной тьме, они не подлежат даже осмеянию, уж слишком опасны. Разве что Серенький Волчок иногда оповестит о них своим протяжным воем.
Расходящиеся круги
Воронка памяти, она же воронка забвения, затягивается эффективно и быстро, но все же не с той абсолютной скоростью, с какой, по-видимому, происходит выдирание, хотя бы выдергивание розы или лилии из «ролии». Говоря абстрактно, после процедуры Einselection, вносящей квант определенности, можно даже сказать, квант непреложности, судьба розы и судьба «остатка» «ролии» различна. «Роза розовая» теперь укрепляется в своей однозначной экземплярности и принадлежит бытию. Ее коррелят, как бы пребывавший в одном из возможных миров Multiverse, прежде носил имя «возможно, лилия». Нельзя даже совсем исключить, что кто-то из тамошних обитателей, возможно, любовался «возможно, лилией»… Но в результате выборки, произведенной здесь, действительной лилии на том конце суперпозиции, конечно, не осталось. На вопрос: «Что же осталось?» – я ответил бы: «Дыра», и если еще спросили бы: «Черная ли это дыра?» – то ответил бы, что чернее не бывает. Образовалась прореха небытия, которую невозможно обрести никаким иным типом исчезновения – ни растерзанием, ни сжиганием, ни «стиранием в порошок», ни даже самой устрашающей «аннигиляцией». И даже Джон из прекрасного ковбойского анекдота, всегда готовый узнать своего друга Билла, всегда готовый сказать: «Привет, Билл, ты совсем не изменился», даже если Билла растерзают койоты и взору Джона представится только кучка их дерьма, – и он в случае выдергивания вынужден будет признать: вот теперь уж точно абзац!..
Но дырка затягивается – бесследно для природы, для «памяти Лейбница», и только в высшей формации памяти, в памяти субъекта, остаются следы, благодаря тщательной маскировке напоминающие следы, оставленные в воздухе улетевшими птицами. Просматриваются следы-разрывы и в структурах символического, прежде всего в матезисе, где они сгруппированы вокруг теоремы Геделя, и очевидность их присутствия состоит в том, что не существует такого математически когерентного пространства, в котором не мог бы появиться неопознанный объект, ускользнувший от любых заранее заданных правил вывода. Математика все же претендует на рассмотрение модели Мультиверсума, а связанная в Универсум природа сама образуется посредством удерживания и сжатия некоторых расходящихся миров, и если бы космос не научился «зализывать раны», он давно уже был бы растерзан, растащен по возможным мирам, не определенным ни по месту, ни по времени. Еще раз отметим решающее различие: все дело в том, где мы оказались: там, куда выдернута роза (или лилия, безразлично), или же на противоположной стороне, где образовался стремительно затягивающийся разрыв. В подавляющем большинстве случаев мы, конечно же, здесь, где работает сверхмощный скоросшиватель континуума. Сюда уже вытащена стабилизированная экземплярность мира, соотнесенные с собой розы, кристаллы, корабли и шары для гольфа. Тот факт, что среди вполне исчерпывающе посюсторонних объектов присутствуют и комплекты (n↑, n↓), объясняется ничтожной вероятностью их определения там — там, куда спроецировано альтернативное состояние квантового ансамбля с помощью полупосеребренного зеркала или иных, сегодня не слишком популярных трансцензоров вроде магического кристалла, философского камня, волшебной палочки… Вероятность ничтожна, но все же, как любят говорить математики, «имеется отличная от нуля вероятность»: отличие от нуля связано с избыточностью монад. Короче говоря, иногда все же лилия оказывается в потустороннем букетике, здесь же остается дырка от бублика – и это как раз случай Витька, вполне конкретный, локальный Бермудский треугольник. Его можно было бы нанести на карту происходящего, но имманентная ткань событий замкнулась, когерентность восстановлена, «память Лейбница», вмещающая все посюстороннее от сотворения времен, даже не всколыхнулась, и только человеческая память среагировала – но своеобразным, человекоразмерным способом: нечто поступило в черные списки и было заточено в темнице, расположенной глубже первичных сцен.
Нормальный человек не помнит и не может помнить деяний Серенького Волчка, но не помнить можно по-разному. Вторжения Серенького Волчка отсутствуют в человеческой памяти иначе, чем в фоновой, неперсональной «памяти Лейбница», они отсутствуют, так как отсутствует Жрыкающее Чудовище у музыкантов межгалактического оркестра, то есть отсутствуют во что бы то ни стало. Настоятельность этого небытия не сравнится с настоятельностью никакого присутствия, так уж обстоит дело у людей.
Страх случайно забыть то, что никоим образом не подлежит воспоминанию (случайно вспомнить), является собственным долгосрочным источником излучения, отличающимся, как уже было сказано, от страха смерти, хотя возможно и их смешение наподобие диффузии газов. Опять же вроде бы бессмысленно спорить, какой страх страшнее, я и не буду прибегать к оценочной шкале, оставлю ее при себе. Сейчас важнее другое: исследовать иррадиацию страха вокруг черного списка и создание соответствующей атмосферы. Она различна на ближних и дальних подступах к тайной комнате, пересечение же порога страха самим событием выдирания маркируется индивидуально – например, легким, едва слышным свистом, для которого я, впрочем, не могу подобрать акустических аналогов.
Вот человек остался один в квартире. Ночь, не спится. В соседней комнате, или на кухне, или под кроватью раздается шорох. Вздрагивает полка, вздрагивает и человек, но уже совершенно по другой причине… Как-то лет в семнадцать я написал детективный рассказ «Тихое бормотание» – рукопись потерялась, но смысл таков. В Лондоне периодически умирают одинокие люди, умирают у себя дома без каких-либо признаков насилия. Медэксперты фиксируют смерть от разрыва сердца, но фактически говорят, что смерть наступила от ужаса. Расследование ни к чему не приводит, пока за него не берется Рон Митчелл (про него я тогда написал еще пару историй). Проницательный детектив хоть и не сразу, но выяснил, что виновником гибели был страховой агент, а орудием смерти – тихое бормотание в полночь. Когда писался рассказ, были довольно популярны так называемые мешочки смеха – маленькие декоративные мешочки с тесемками, если на такой мешочек надавить, раздается смех (дурацкий, заразительный, какой угодно), смех был там как бы законсервирован. Но я подумал тогда: если можно законсервировать смех, то ведь можно упаковать и детский лепет, и тихое бормотание. Не так уж сложно снабдить мешочек простейшим таймером, часовым механизмом – страховой агент оставлял у своих клиентов такие мешочки, засовывал их куда-нибудь в неприметное и неожиданное место (например, в вентиляционное отверстие, между мебелью и стенкой), несколько мешочков с таймерами, выставленными на разное время в течение ночи. Бормотание было недолгим, с паузами, чтобы клиент не успел обнаружить его источник, – и ужас ночи делал свое дело.
