Записки Никто - Шорин Роман (книги бесплатно .txt) 📗
Представьте, что автомобиль узнал, что он автомобиль. Что делать ему с этой информацией? К чему ее приложить?
Вот и странно, что некоторые существа, будучи в мире, могут за ним наблюдать. У этих существ непременно должна быть какая-то особенность. Такая особенность есть, и заключается она в заложенной в них догадке о существовании абсолютно, безусловно значимого, другими словами, о бытии Целого. "Что есть -- не я, не дом, в котором я живу, не этот город вокруг, не эта страна, - а вообще все"? "Какова не моя правда, правда этого дома, этого города, этой страны, а правда вообще"? Или, если попроще и наглядней, но не совсем точно: "А что это за машина, деталью которой я являюсь"? Данный вопрос -- далеко не праздное любопытство, а указание на месторасположение, на возможность со-участия в ее (машины) общей работе, а может быть даже на призвание отвечать за состояние машины в целом. Догадка о бытии Целого располагает этих существ как бы сразу в двух ролях: они и "деталь", и вся "машина". При этом настоящей сферой ведения, настоящим горизонтом жизни будет для них все-таки вся машина (если сохранять верность этому сравнению), Целое. Настоящей возможностью кого бы то ни было считается его предельная возможность. Можешь нести этот груз? Неси его, а не меньший. Ноша -- по плечу.
В мгновения захваченности Целым эти существа дорожат лишь тем, что является дорогим и для Целого, а именно - имеющим абсолютный смысл (имеющее относительный смысл для Целого смысла не имеет), обладающим законченностью. Поэтому наблюдение, что он, оказывается, жадина или лжец -- не является для кого-либо из этих существ пустой информацией, а служит сигналом к изменению, поскольку жадность и ложь не имеют безусловного смысла, не заканчивают.
А можно объяснить особенность тех, кто в состоянии наблюдать, и по-другому, более изящно, и при этом не менее правильно. В тех, кто способен к наблюдению, живет никто. Этот никто постоянно по ошибке принимает себя за кого-то и мучается его муками (а любой кто-то просто обречен на страдания, поскольку отграничен от остального, в силу чего вынужден его бояться). А иногда, вдруг, ему удается заметить: "Нет, я не этот кто-то", - и испытать облегчение. Никто, забывший, что он -- никто, но иногда нечаянно вспоминающий об этом -- вот кто такой наблюдатель. Наблюдение, вернее, сама его возможность, позволяет ему обнаружить, что тот, за кем он наблюдает -не он, хотя раньше он отождествлял себя с ним. Ведь если, скажем, я наблюдаю за самим собой, то я -- это, по крайней мере, не только я, но и еще кто-то. Кто-то? Кто-то должен быть где-то. А где наблюдающий, то есть тот, кто ни на что лично для себя не рассчитывает от чего-либо происходящего перед его взором? Нигде. И, чтобы не порождать путаницу, лучше сразу определиться, что кто-то -- это тот, за кем наблюдают, а наблюдает, соответственно, никто, смотрящий из ниоткуда. Наблюдающего в мире нет -- это мы выяснили еще в начале. Итак, никто, потерявший себя в ком-то, иногда все же вспоминает, кто он есть в действительности, а, вспомнив, начинает стремиться к аутентичности, убегая от одного кто-то, но, зачастую -- всего лишь в объятия другого. А чтобы окончательно стать никто, необходимо попасть в точку, откуда уже нельзя будет вести за собой наблюдение. Кстати, наблюдение нельзя вести за абсолютом - он включает в себя место возможного наблюдателя.
Я вырулил не совсем туда, куда наметился было вначале. Сие, однако, меня не удручает.
Вернусь к превознесению того, кто сумел быть в мире и свидетельствовать о нем. Он ведь не только над миром воспарил - и над собой тоже. Одна из фигурок, копошащихся там, вдалеке - он сам. Он покинул себя, вовлеченного в процесс, потому что участвующий свидетельствовать не в состоянии. Зачем же тогда за него цепляться? Спонтанно вырвавшийся вопрос высветил интуицию, подсказавшую, что ненужное для жизни свидетельство важнее этой самой жизни, причем в том числе и собственной (которая, впрочем, уже осознана как "не моя").
Правдой владеет тот, кто даже на самого себя смотрит как на персонаж фильма. Дистанция - первое условие мысли. Пока я - это я, о претензиях на знание истины не может быть и речи.
Отдалиться от себя страшно. Больше того, невозможно. Оставить себя на поле брани, среди рубящихся? Никак. Не ровен час - зарубят к шутам. Разве что ...со скуки. Случаются люди, которым скучно быть при себе, на привязи.
Как правило, от них не остается богатого наследства. Даже духовного: их мыслей, их истин, их аргументов.
Только свидетельство.
К чему оно? Жму плечами. Я знаю лишь, что свидетельство переживет все. И останется в потомстве (единственное нефилософское предложение в моем дискурсе). Но даже если никаких потомков не предвидится, свидетельствующий все равно будет свидетельствовать, ибо свидетельствуя, он попадает туда, где будущее, олицетворяемое потомками, уже наступило.
P.S. Свидетельство - история о том, что было, рассказанная наблюдателем, то есть тем, кому нет смысла перетягивать одеяло на себя. Снимок реальности. В пленке было много кадров - получился один. Во всех остальных случаях были нарушены те или иные правила фотографирования: снимающие забывали встать спиной к солнцу, не наводили резкость, выбирали не ту выдержку, подходили к объекту слишком близко, так, что он не влезал в кадр целиком, их руки дрожали, наконец, оставалась надетой крышка объектива. Короче, в альбом взяли лишь одно фото.
Свидетельства - это не только хроники исторического характера, случаи из жизни племен и народов. Вся поэзия - сплошное свидетельство. К примеру, стихи о грозе представляют собой взгляд на грозу не снизу, не с позиции заливаемой ею двуногой особи, но с перспективы, откуда гроза предстает как самостоятельное явление. Ученый, открывая какой-либо закон, тем самым, тоже составляет свидетельство. Будь он полностью внутри мира, ему бы ничего не открылось. Чтобы постичь закон природы, нужно замереть, остановиться, уподобившись праздному зеваке, которому ничего не нужно. Лишь тогда сработает понимание. Речь идет о способности увидеть тот или иной феномен сам по себе, вне связи с собой или с кем-то другим.
43
Это совершенно особый разряд воспоминаний, когда вспоминаются не события, а их фон: запахи, освещение, звуки, ощущения в теле. Идешь по тропинке, под ногами шуршат листья, и вдруг врывается прошлое - так же шуршала листва в осеннем парке, по которому гонял на велосипеде в детстве. Дым костра, сырой воздух, низкие облака возвращают в давние грибные походы. Солнечное утро воскрешает дни, когда, студентом на каникулах, зачитывался французскими романами.
В ситуациях, которые вспоминаются, не было фиксированности на их фоне. Я не любовался видами природы и звуками, наполняющими мир, катаясь на велосипеде по проселочным тропинкам и дорожкам в городских парках; не воспринимал солнце как повод для радости, просыпаясь, чтобы погрузиться в чтение романа. Не было и беззаботности. Не какие-то особенные, но совершенно обычные дни, когда душа все также металась, когда недовольство настоящим было ничуть не меньше, чем всегда. А хождения по грибы я вообще ненавидел. Но теперь, вспоминаясь, эти дни предстают как моменты совершенной, окончательной гармонии (последнее слово выскочило не из обыденного языка, сейчас за ним стоит многое; например, гармония полагается мной как то, что отменяет время). День самой безумной суеты, вспомнившийся благодаря сходному с сегодняшним сопровождавшему его ощущению отупения от жары, воспринимается как потерянный рай. И я уже давно искал ответ на эту загадку, которая, чувствовалось, является одной из самых таинственных, и при этом сулящих некое сверхзнание тому, кто их откроет, загадок.
Я заметил, что в мгновения подобных воспоминаний власть надо мной житейских забот, экзистенциальных проблем, поводов для личных мучений резко ослабевает. Грозящие опасности перестают устрашать, неуверенность тревожить. Ядра, от которых я постоянно уворачивался (занятие крайне утомительное), потому что считал смертельным столкновение с ними, оказываются картонными шарами, бессильными причинить мне какой-либо вред. Удушающая хватка рутины отпускает, позволяя вдохнуть воздух полной грудью. Иными словами, воспоминания приносят отдохновение и свободу. Они берут меня под защиту. Открывают лазейку, спасающую от надвигающегося пресса. Лазейку, ведущую туда, где покой и вечная радость.
