Фихте - Бур Манфред (читать хорошую книгу полностью TXT) 📗
Только таким образом Фихте может быть оценен по справедливости, только так в его философии мы сможем отделить действительно великое от незначительного, мелкого и даже ничтожного.
Приложение
ИЗ ПРОИЗВЕДЕНИЙ ФИХТЕ
Извлечения из произведении Фихте, имеющихся в русском переводе, даны по соответствующим изданиям; остальные фрагменты впервые публикуются на русском языке в переводе Я. Фогелера.
Способность свободно мыслить есть главное отличие человеческого разума от разума животного. У последнего тоже имеются представления, но они необходимо следуют друг за другом, порождают друг друга подобно тому, как одно движение в машине необходимо порождает другое. Преимущество человека состоит в способности собственной силой активно противостоять этому слепому механизму ассоциаций идей, при котором дух совершенно пассивен, в способности по собственной свободной воле давать потоку своих идей определенное направление, и, чем больше человек осуществляет это преимущество, тем более он человек. Эта способность человека, благодаря которой он обладает таким преимуществом, есть именно то, посредством чего он осуществляет свободную волю; проявление свободы в мышлении, равно как и проявление свободы воли, есть внутренняя составная часть его личности, есть необходимое условие, при наличии которого он может сказать: я есмь, я самостоятельное существо…
(22, стр. 27)
Французская революция кажется мне очень важной для всего человечества. Я не говорю о политических последствиях ее как для самой страны, так и для соседних государств, последствиях, которых она, очевидно, не имела бы без непрошенного вмешательства и необоснованной самоуверенности этих государств. Все это много уже само по себе, но ничто по сравнению с вещами гораздо более важными.
До тех пор пока люди не станут более мудрыми и справедливыми, напрасны все их усилия стать более счастливыми. Вырвавшись из темницы деспота, они сами начнут убивать друг друга обломками своих сорванных оков. Это была бы слишком печальная участь, если бы их собственное несчастье или же чужое при условии, что они вовремя учтут предупреждения, не привело бы их к слишком поздней мудрости и справедливости.
В этом смысле все события в мире кажутся мне поучительными картинами, преподносимыми человечеству великим воспитателем, дабы оно могло извлечь из них то, что ему надлежит знать. Но не так, чтобы человечество из них извлекало бы уроки; во всей всемирной истории мы никогда не найдем чего-либо, помимо того, что мы сами до этого сперва вложили туда; но человечество путем оценки действительных событий легче разовьет из самого себя то, что в нем самом заложено; и Французская революция кажется мне богатейшей иллюстрацией на тему «Права и достоинства человека»…
В нашей среде можно было увидеть глубочайшее сочувствие и услышать горькие жалобы на мнимое несчастье тех многих, для которых жизнь в величайших излишествах вдруг сменилась более чем средним положением, причем эти жалобы раздавались со стороны тех, кто даже в самые счастливые свои дни никогда не жил так хорошо, как другие в дни их падения, кто жалкие остатки счастья тех других мог бы считать для себя завидным счастьем. Невообразимое расточительство, господствовавшее до этого за столом короля, было несколько ограничено, а люди, которые никогда не имели накрытого стола и не будут его иметь, жалели этого короля; некая королева непродолжительное время имела какие-то трудности в отношении туалетов, а люди, которые весьма счастливы разделить с ней эти трудности, оплакивали ее бедность. Хотя нашему веку недостает многих жизненно необходимых качеств, но добродушие, кажется, не из их числа! Неужели в этих жалобах безусловной полагается система, при которой всегда некий класс смертных располагает, не знаю уж по какому праву, возможностью удовлетворять любые потребности, какие только может создать безудержная фантазия, другой класс обладает уже меньшими, а третий — еще меньшими правами и т. д., пока не дойдем до такого класса, который лишен даже самого необходимого ради того, чтобы дать тем высшим смертным это самое необходимое? Или такая правовая основа полагается лишь по привычке, по обычаю и считается, что если до сих пор одна семья потребляла все, что должно принадлежать миллионам семей, то это так и должно продолжаться? Очевидной непоследовательностью в нашем образе мышления является наша чувствительность по поводу королевы, которой однажды не хватило чистых простыней, когда мы в то же время считаем вполне естественной нужду матери, народившей отечеству здоровых детей, которых она, сама одетая в лохмотья, видит бегающими голышом, а в это время из-за недостатка питания в ее груди исчезает молоко, которого жалобно с плачем требует младшее дитя. Эти люди ко всему привыкли, они не знают лучшего, заявляет самодовольный, сытый прожигатель жизни, потягивая прекрасное вино; но это неправда, к голоду никогда не привыкают, не привыкают к плохим продуктам питания, к потере всех сил и всякой надежды, к отсутствию одежды в холодные времена года. Господин Реберг счел наивным положение «кто не работает, тот не ест»; он позволит нам считать не менее наивным то, что «лишь тот, кто работает, не должен есть или должен есть несъедобное»…
(13, стр. 3–5)
Общественное стремление относится… к основным стремлениям человека. Человек предназначен для жизни в обществе; он должен жить в обществе; он не полный законченный человек и противоречит самому себе, если он живет изолированно.
Вы видите, м. г., как важно общество вообще не смешивать с особым, эмпирически обусловленным родом общества, называемым государством. Жизнь в государстве не принадлежит к абсолютным целям человека, что бы ни говорил об этом один очень большой человек, но она есть средство, имеющее место лишь при определенных условиях, для основания совершенного общества. Государство, как и все человеческие установления, являющиеся голым средством, стремится к своему собственному уничтожению: цель всякого правительства — сделать правительство излишним. Конечно, сейчас еще совершенно не время для этого; и я не знаю, сколько до тех пор пройдет мириад лет или мириад мириадов лет; и здесь речь идет совершенно не о применении в жизни, но об исправлении умозрительного положения; сейчас не время, но несомненно, что на a priori предначертанном пути рода человеческого имеется такой пункт, когда станут излишними все государственные образования. Это то самое время, когда вместо силы или хитрости всюду будет признан как высший судья один только разум. Будет признан, говорю я, потому что еще и тогда люди будут заблуждаться и в заблуждении оскорблять своих ближних, но все они обязаны будут иметь добрую волю дать себя убедить в своем заблуждении и, как только они в этом убедятся, отказаться от него и возместить убытки. До тех пор пока не наступит это время, мы в общем даже не настоящие люди…
Итак, это результат всего нашего исследования — человек предназначен для общества; к тем навыкам, которые он должен усовершенствовать согласно своему назначению […] относится также и общественность…
Это стремление направлено на взаимодействие, взаимное влияние, взаимное давание (Geben) и получение (Nehmen), взаимное страдание и действие, а не на голую причинность и голую деятельность, по отношению к которой другой должен был бы находиться только в страдательном состоянии. Стремление направлено к тому, чтобы найти свободные разумные существа вне нас и вступить с ними в общение; оно направлено не на субординацию, как в телесном мире, но на координацию. Если не хотят искомым разумным существам вне себя предоставить возможность быть свободными, то рассчитывают только на их теоретическую способность, но не на их свободную практическую разумность; не хотят вступить с ними в сообщество, но желают господствовать над ними как над более ловкими животными и тогда ставят свое общественное стремление в противоречие с самим собой. Но что же я говорю: ставят в противоречие с самим собой? Его скорее не имеют совершенно — этого более высокого стремления; человечность в таком случае в нас еще не развилась в достаточной мере; мы сами еще стоим на низшей ступени получеловечности или рабства. Мы еще сами не созрели до чувства нашей свободы и самодеятельности, так как в противном случае мы непременно хотели бы видеть вокруг себя подобные нам, т. е. свободные, существа. Мы рабы и хотим держать рабов. Руссо говорит: иной считает себя господином других, будучи более рабом, чем они; он мог бы еще правильнее сказать: всякий, считающий себя господином других, сам раб. Если он и не всегда действительно является таковым, то у него все же рабская душа, и перед первым попавшимся более сильным, который его поработит, он будет гнусно ползать. Только тот свободен, кто хочет все сделать вокруг себя свободным и действительно делает свободным благодаря известному влиянию, причину которого не всегда замечали. Под его взором мы дышим свободнее, мы чувствуем себя ничем не придавленными, не задержанными, не стиснутыми, мы чувствуем необычайную охоту быть всем и делать все, чего не запрещает уважение к самим себе.
