О героическом энтузиазме - Бруно Джордано (книги бесплатно без TXT) 📗
Чикада. Этот вывод кажется мне необоснованным.
Тансилло. Отнюдь нет, если принять во внимание, что было бы неестественно и несвойственно бесконечному быть понятым, и оно не может стать конечным, потому что в таком случае оно не было бы бесконечным; но свойственно и естественно, чтобы бесконечное, будучи бесконечным, было бесконечно преследуемо той формой преследования, которая не имеет значения физического движения, но некоего движения метафизического, в котором не восходят от несовершенного к совершенному, но идут, кружась, по ступеням совершенства, для достижения того бесконечного центра, который не получил формы и сам не есть форма.
Чикада. Вы хотите знать, как, идя по окружности, можно достигнуть центра?
Тансилло. Этого я не могу знать.
Чикада. Почему же вы об этом говорите?
Тансилло. Потому что могу об этом говорить и дать вам это созерцать.
Чикада. Если вы не хотите сказать, что тот, кто преследует бесконечность, подобен тому, кто, пробегая по окружности, хочет достигнуть центра, то не знаю, что именно хотите вы сказать!
Тансилло. Я говорю другое.
Чикада. Ну, если вы не хотите пояснить это, то и я не желаю вас слушать. Однако скажите мне, пожалуйста, что имеет в виду стих, где говорится, что сердце попало в грубые, немилосердные руки?
Тансилло. Он имеет в виду уподобление, или метафору, извлеченную из того, что обычно называют суровым, что не позволяет себя использовать частично или полностью и что существует больше в желании, чем в обладании; поэтому нерадостно пребывание в том, чем владеет другой, потому что, страстно желая его, мучаешься и умираешь.
Чикада. Каковы же те мысли, которые зовут назад, чтобы отвлечь от столь благородного предприятия?
Тансилло. Чувственные и другие природные страсти, которые управляют телом.
Чикада. Что могут сделать с ним те, которые никак не могут ни усилить его, ни содействовать ему?
Тансилло. Они могут это сделать не в отношении его самого, но в отношении души, которая, будучи слишком занята каким-либо одним делом или изучением, становится слишком слабой и мало расположенной к другому.
Чикада. Почему сокол назван безумцем?
Тансилло. Потому что он слишком много знает.
Чикада. Обычно называют безумцами тех, кто меньше знает.
Тансилло. Безумцами называют тех, кто не знает обычного или стремится вниз, чтобы иметь меньше понимания, или влечется ввысь, чтобы обресть больше разуменья.
Чикада. Должен признать, что вы говорите верно. Но далее скажите мне: что такое уколы, ожоги и цепи?
Тансилло. Уколы — это то новое, что вызывает, и возбуждает страсть, которая уже ждет; ожоги — это лучи предстоящей красоты, зажигающей того, кто ее ждет; цепи — части и обстоятельства, удерживающие глаза внимания и соединяющие вместе объекты и силы.
Чикада. Что такое взгляды, удары и поведение?
Тансилло. Взгляды — это лучи, при помощи которых объект (на который они наведены) предстает нам; удары суть лучи, при помощи которых он нас вдохновляет и осведомляет; поведение — это обстоятельства, при помощи которых объект нам всегда нравится и приятен. Отсюда и получается, что сердце, сладко изнемогающее, нежно горящее и находящееся в беспрерывном и настойчивом действии, боится, что его рана закроется, что его жар угаснет, а узы ослабнут.
Чикада. Теперь прочтите мне следующий сонет.
Тансилло.
Здесь он описывает естественную заботливость души о своем потомстве, как следствие той дружбы, которая связала ее с материей. Она посылает свои вооруженные мысли, которые, понукаемые и побуждаемые упреками более низменной природы, посланы предъявить жалобу на сердце. Душа учит их, как надлежит вести себя, потому что, очарованные и увлеченные объектом, они не легко возвращаются и к тому же испытывают соблазн остаться пленниками и товарищами сердца. Итак, поэт говорит, что они должны вооружиться любовью, — той любовью, которая горит семейными огнями, то есть тем, что дружелюбно к потомству, в отношении которого у них есть обязательства и чье потомство, сан и охрана укрывают их. Вслед за тем душа дает им распоряжение, чтобы они перестали смотреть, закрыли глаза и чтобы созерцали лишь ту красоту или то благо, которое находится перед ними, дружественное и материнское. В заключение душа говорит, что если иным способом они не хотят дать вновь увидеть себя, то пусть хотя бы вернутся для того, чтобы принести душе опыт разумения и устойчивость сердцу.
Чикада. Раньше, чем перейдете к другому предмету, я хотел бы услышать от вас, что имеет в виду душа, когда говорит мыслям: Не позволяйте взорам прельщаться?
Тансилло. Скажу. Всякая любовь происходит от созерцания: умопостигаемая любовь — от созерцания умственным путем; чувственная — от созерцания чувственным путем. Но это созерцание имеет двойное значение: оно либо означает зрительную потенцию, то есть зрение, которое есть интеллект, или же ощущение; либо оно означает действие этой потенции, то есть то применение, какое делает глаз, или же интеллект, по отношению к материальному или интеллектуальному объекту. Так что, когда м-ысли согласны подавить созерцание, то имеется в виду не первое значение, а второе, потому что оно — отец последующего чувственного или интеллектуального желания.
Чикада. Это и есть именно то, что я хотел услышать от вас. Однако, если действие зрительной силы является причиной зла или блага, которое происходит от созерцания, то отчего же мы любим и желаем созерцать? И отчего в делах божественных у нас больше любви, чем понимания?
Тансилло. Мы желаем созерцать потому, что известным образом видим блага созерцания, так как нам уже известно, что акт созерцания открывает нам прекрасные вещи; вот мы и желаем этого акта, так как желаем прекрасных вещей.
Чикада. Мы желаем прекрасного и благого, но созерцание не есть ни прекрасное, ни благое, — напротив, оно скорее есть сравнение или свет, при помощи которого мы видим не только прекрасное и благое, но также злое и безобразное. Поэтому мне кажется, что созерцание может быть столь же прекрасным и благим, как зрение и зримое может быть белым или темным; итак, если зрение (являющееся действием) не есть ни прекрасное, ни доброе, то как может возникнуть желание?
Тансилло. Если оно желаемо не через себя, то, конечно, через другое, поскольку восприятие этого другого без него не совершается.
Чикада. А что скажете вы, если этого другого нет в восприятии ни у чувств, ни у интеллекта? Как, спрашиваю я, может возникать желаемое при отсутствии видимого, если о нем нет никакого понятия, если в отношении к нему ни интеллект, ни чувство не проявили никакого действия, если даже сомнительно, является ли оно умопостигаемым или чувственным, телесной или же бестелесной вещью, одно ли оно, или два, или больше, одного или другого рода?
Тансилло. Отвечу, что в чувстве и в интеллекте заложено желание или вообще влечение к чувственному. Поэтому интеллект хочет понять все истинное, поэтому воспринимается даже все то, что умопостигаемо, как прекрасное или благое: потенция чувственная хочет быть осведомленной обо всем чувственном, поэтому и познается затем, насколько чувственное хорошо и прекрасно. Далее: видеть вещи неизвестные и никогда невидимые мы желаем не менее, чем вещи известные и видимые. Это не значит, что желание не происходит из познания и что мы желаем некоторую вещь, которая не познана; но, говорю я, установлено положительно и твердо, что мы не желаем неизвестных вещей. Потому что, если они неизвестны в своем частном бытии, то неизвестны в бытии общем; так же как во всей зрительной потенции находится все видимое, в меру ее пригодности, так в умственной потенции — все умопостигаемое. Однако так как в пригодности уже заключается склонность к действию, то отсюда следует, что и та и другая потенция склонны к действию во всеобщем масштабе, как к вещи, естественно принимаемой за благую. Ведь душа не обращалась к глухим или слепым, когда советовалась со своими мыслями о подавлении созерцания, которое, хотя не есть ближайшая причина желания, все же есть первая и главная причина.
