Единственная революция - Кришнамурти Джидду (список книг TXT) 📗
Некоторое время мы посидели в молчании. Мимо окна с криками проносились попугаи, и свет отражался на их ярко-зелёных крыльях и на красных клювах.
– Вы полагаете, что можете это выяснить? Вы думаете, что придёте к решению благодаря поискам? Вы думаете, что можете пережить это? Вы думаете, что мерка вашего ума подойдёт к неизмеримому? Как вы собираетесь это выяснить? Как вы узнаете? Как сможете распознать?
«На самом деле я не знаю», – ответил он. «Но я узнаю, когда это будет иметь место в действительности».
– Вы хотите сказать, что узнаете это своим умом, своим сердцем, своим разумом?
«Нет, Познание не зависит ни от какого из этих факторов. Я очень хорошо знаю опасности внешних чувств, и я осознаю, как легко создаются иллюзии».
– Познать – это пережить, не правда ли? Пережить – значит узнать, а узнавание – это память и ассоциации. Если то, что вы понимаете под "познанием", есть результат прошлого события, памяти, того, что случилось раньше, тогда это познание того, что было. Можете ли вы познать то, что происходит сейчас, что действительно имеет место? – или познать это вы способны лишь спустя мгновение, когда всё уже прошло? То, что действительно происходит, пребывает вне времени; а познание всегда во времени. Вы же смотрите на происходящее глазами времени, которые дают происходящему наименование, переводят на свой язык и регистрируют. Именно это и называется познанием, будь оно результатом анализа или мгновенным узнаванием. Вы хотите ввести в это поле познания то, что находится по ту сторону этого холма или за этим деревом. И вы настаиваете на том, что вам необходимо познать это, необходимо пережить это и удержать. Можете ли вы удержать в уме или руке эти струящиеся воды? То, что вы удерживаете, это слово, увиденное вашими глазами, а также это увиденное, облачённое в слова, и память об этих словах. Но память – не эта вода, и никогда она ею не будет.
«Прекрасно, – сказал он, – как же тогда я соприкоснусь с этим? За свою долгую и полную труда жизнь я обнаружил, что человека ничто не спасёт, никакой социальный институт, никакой социальный стереотип, ничто; тогда я перестал читать. Но человека необходимо спасти, он как-то должен выбраться из этого положения; и моя настоятельная потребность найти Бога – вопль огромной тревоги о человеке. Это распространяющееся насилие поглощает человека. Я знаю все доводы за и против него. Когда-то у меня была надежда, но сейчас я уже лишён всякой надежды. Я по-настоящему дошёл до конца своих возможностей. Я задаю этот вопрос не в состоянии отчаяния, не для того, чтобы обновить свою надежду. Я просто не могу увидеть какой-либо свет. Поэтому я и пришёл задать этот единственный вопрос: можете ли вы помочь мне раскрыть реальность – если эта реальность есть?»
Опять мы помолчали некоторое время. И воркование голубей овладело комнатой.
«Я понимаю, что вы имеете в виду. Никогда раньше я не погружался в такое глубокое безмолвие. Вопрос – здесь, вне этого безмолвия, и когда я гляжу на вопрос из этого безмолвия, он перестаёт существовать. Итак, вы хотите сказать, что в этом полном и непреднамеренном безмолвии и заключено неизмеримое?»
Ещё один поезд с грохотом проходил мост.
– Это открывает доступ всей глупости и истерии мистицизма – неясному, невразумительному чувству, которое порождает иллюзию. Нет, сэр, мы не это имеем в виду. Это тяжкий труд – устранить все иллюзии: политические, религиозные, иллюзии будущего. Мы никогда не открываем что-нибудь сами. Мы думаем, что открываем, и это одна из величайших иллюзий, которая и есть мысль. Рассмотреть ясно эту путаницу, это безумие, которое человек соткал вокруг себя, – тяжёлый труд. Вам нужен очень и очень здоровый ум для того, чтобы видеть и быть свободным. Эти два фактора, видение и свобода, абсолютно необходимы. Свобода от стремления видеть, свобода от надежды, которую человек всегда возлагает на науку, на технику, на открытия религии. Эта надежда порождает иллюзию. Видеть это есть свобода, и когда существует свобода, вы ничего не призываете. Тогда сам ум стал неизмеримым.
-14-
Это был старый монах, почитаемый многими тысячами. Он хорошо ухаживал за телом; его голова была выбрита; на нём было обычное одеяние саньяси шафранового цвета. В руках у него был большой посох, видавший многие виды, на ногах изношенные пляжные туфли. Мы сели на высоком берегу на скамью, обращённую к реке; справа от нас находился мост, слева река уходила вниз широким изгибом. Этим утром противоположный берег скрывался в густом тумане, и вы могли видеть только верхушки деревьев; казалось, будто они плывут по разлившейся реке. Не чувствовалось ни малейшего дуновения воздуха, и ласточки кружились внизу, у самой поверхности воды. Та река была очень древняя и священная; люди приходили из очень далёких мест, чтобы умереть на её берегах и быть сожжёнными здесь. Её почитали, её восхваляли в песнопениях, считали самой священной. В неё бросали всевозможные отбросы; в ней купались люди, пили её воду, стирали одежду; на берегах виднелись медитирующие с закрытыми глазами, сидевшие очень прямо, неподвижно. Река давала всё в изобилии, но человек загрязнял её. В сезон дождей река поднималась на двадцать-тридцать футов, унося прочь всю грязь и покрывая землю илом, который на её берегах служил крестьянам удобрением. Река текла крупными изгибами, и иногда можно было видеть, как мимо проплывали целые деревья, вырванные с корнем сильным течением. Вы также могли увидеть, как по реке плывут мёртвые животные, а на их трупах сидят стервятники и вороны и дерутся друг с другом; иногда из реки выплывала рука, нога или даже всё тело человека.
В то утро река была прекрасна, на ней не было ни малейшей ряби. Другой берег казался далёким. Солнце поднялось уже несколько часов назад, но туман ещё не рассеялся, и река продолжала течь как некое таинственное существо. Монах был очень хорошо знаком с этой рекой; он провёл на её берегах многие годы в окружении своих учеников и считал почти непреложным фактом, что она будет здесь всегда, будет жить, пока жив человек. Он привык к ней, это-то и было прискорбно. Теперь он смотрел на реку глазами, видевшими её многие тысячи раз. Мы привыкаем к красоте и к безобразию, и тогда свежесть дня исчезает.
«Почему вы, – довольно властным голосом спросил он, – против морали, против писаний, которые мы считаем самыми священными? Вас, вероятно, испортил Запад, где свобода является распущенностью, где за немногими исключениями люди даже не знают, что означает подлинная дисциплина. Очевидно, вы не читали ни одной из наших священных книг. Я был здесь вчера утром, когда вы вели беседу, и просто пришёл в ужас от того, что вы говорили о божествах, о жрецах, о святых и о гуру. Как может человек жить без всего этого? Если он живёт так, он становится материалистом, мирским, чрезвычайно жестоким человеком. Вы, похоже, отрицаете всё знание, которое мы почитаем как самое священное. Почему? Я знаю, вы серьёзны. Многие годы издалека мы следили за вами, наблюдали за вами, как за своим братом; мы думали, вы принадлежите к нам. Но с тех пор, как вы отреклись от всего этого, мы стали чужими, и мне кажется, стоит тысячу раз пожалеть о том, что мы идём разными путями».
– Что такое священное? Священны ли изображение в храме, слово, символ? Где пребывает святость? В том дереве, или в той крестьянке, несущей тяжёлую ношу? Вы вкладываете святость в те предметы, которые считаете святыми, достойными, полными значения, не правда ли? Но какую ценность имеет изображение, вырезанное руками или созданное умом? Эта женщина, это дерево, эта птица, эти живые существа, похоже, имеют для вас только мимолётную, преходящую ценность. Вы разделяете жизнь на то, что священно, и на то, что не является священным, на безнравственное и нравственное. Такое разделение порождает несчастье и насилие. Или всё священно, или нет ничего священного. Или то, что вы говорите, ваши слова, ваши мысли, ваши песнопения серьёзны – или они существуют, чтобы обманывать ум, чтобы погрузить его в своеобразное очарование, которое становится иллюзией и потому совсем не серьёзно. Существует нечто священное, но оно не в слове, не в статуе, не в образе, построенном мыслью.
