Феноменология духа (др. изд.) - Гегель Георг Вильгельм Фридрих (книги без регистрации полные версии .txt) 📗

«После неоплатонизма и того философствования, которое находится с ним в связи, мы, собственно говоря, только у Картезия снова видим перед собою самостоятельное философское учение, знающее, что оно имеет свой самостоятельный источник в разуме и что самосознание есть существенный момент истины. Философия, вступившая на свою собственную, своеобразную почву, всецело покидает в своем принципе философствующую теологию и оставляет ее в стороне, отводит ей место по ту сторону себя. Здесь, можно сказать, мы очутились у себя дома и можем воскликнуть, подобно мореходу, долго носившемуся по бурному морю, „суша, суша“! В самом деле, с Картезием поистине начинается образованность нового времени, поистине начинается мышление, современная философская мысль: В этот новый период всеобщим началом, которым регулируется все на свете, является исходящее из себя мышление.» [58]

Если средневековый ученый обретал любого рода достоверность из веры и освященных авторитетом Церкви писаний, если все свои познавательные и даже практические усилия он основывал на вере в истину Откровения, если благодаря вере в эту истину он обретал гарантию спасения и тем самым вечную жизнь, то после эпохи Возрождения, после Ф.Бэкона, Гоббса и Декарта, все достоверное возможно лишь в той мере, в какой освобождающий сам себя и лишь для самого себя человек оказывается способным гарантировать себе несомненность всего им знаемого и познаваемого. Отныне он вынужден стремиться к достоверному, будучи лишенным авторитетной и откровенной истины, поскольку в своей антропоцентрической свободе он как бы приговорен к сомнению, настигающему его постоянно и всякий раз заново. Теперь он подвержен сомнению изначально, и отсюда учение об идолах Ф.Бэкона и его программа «восстановления наук», сомнение Декарта и скептицизм Юма, негативная реакция Руссо относительно вопроса об улучшении нравов в связи с прогрессом наук и искусств, «Критика чистого разума» Канта и то внимание к радикальному скептицизму, которое Гегель уделяет в «Феноменологии духа», при изложении являющегося знания и раскрытии исторически осуществляемых «формообразований» естественного сознания. В самом оглавлении содержания его работы мы обнаруживаем такие рубрики [A. Сознание] I. Чувственная достоверность или «это» и мнение. II. Восприятие или вещь и иллюзия. III. Сила и рассудок, явление и сверхчувственный мир. [B. Самосознание] IV. Истина достоверности самого себя. Самостоятельность и несамостоятельность самосознания; господство и рабство. Свобода самосознания; стоицизм, скептицизм и несчастное сознание и т. д. При изложении исторически являющегося знания, говорит Гегель, следует рассматривать «тот путь, которым естественное сознание достигает истинного знания, или как тот путь, каким душа проходит ряд своих формообразований, как ступеней, предназначенных ей ее природой, дабы она приобрела чистоту духа, когда она благодаря полному познанию на опыте самой себя достигает знания того, что она есть в себе самой» (с. 44). Но прежде чем достигнуть того, что именно «естественное сознание» есть само по себе, оно вынуждено обрести опыт «закона сердца и безумие самомнения», «духовного животного царства и обмана», «абсолютной свободы и ужаса». Весь этот опыт обрести, чтобы затем преодолеть в абсолютном знании себя. Радикальное сомнение теперь сопровождает «естественное сознание» на его пути к «истине достоверности самого себя» (самосознание), к претворению им самим «разумного самосознания в действительность», к разуму, предписывающему законы действительности и в то же время их непрерывно проверяющему, затем проходящему опыт нравственности, образованности, просвещения, заново понимаемой религии и, наконец, достигающего абсолютного знания. Вот какой многообразный опыт, причем в его исторической последовательности, необходим естественному сознанию, чтобы преодолеть как бы изначально присущее ему и потому постоянно его настигающее сомнение.

Естественное сознание в горизонте антропоцентрической свободы непрерывно вовлекается в сферу скептического самосознания, и сам Гегель об этом говорит так:

«Следовательно, скептическое самосознание в переменчивости всего того, что хочет укрепиться для него, узнает на опыте свою собственную свободу как свободу, им самим себе сообщенную и им сохраненную; оно есть для себя эта атараксия мышления о самом себе, неизменная и подлинная достоверность себя самого. Последняя не проистекает из чего-то постороннего, что поглотило его многообразное развитие, не проистекает как результат, который свое становление имел бы позади себя, а само сознание есть абсолютный диалектический непокой, та смесь чувственных и мысленных представлений, различия коих совпадают и коих равенство (ибо оно само есть определенность по отношению к неравному) в свою очередь точно так же растворяется. Но это сознание вместо того, чтобы быть равным себе самому сознанием, именно в этом на деле есть лишь просто случайный хаос, головокружительное движение беспрестанно себя порождающего беспорядка. Оно есть этот хаос для самого себя, ибо оно само поддерживает и производит этот движущийся хаос» (с. 110–111).

Антропоцентрическая свобода отмечена, словно «каиновой печатью», скептическим самосознанием. И это постоянно подчеркивает Гегель в своей «Феноменологии духа»; об этом говорит К.Маркс в своей критике идеологически заинтересованного сознания, создавая тем не менее сам такого же рода сознание, о том же говорит и Ницше («сумерки идолов.»), и психоанализ З.Фрейда, который вслед за Ницше ставит под вопрос рациональную способность человеческого разумения, наконец, «феноменологическая редукция» Гуссерля; учение о «забвении бытия» М.Хайдеггера. Данное обстоятельство — изначальную отмеченность сомнением антропоцентрического понимания свободы — следует постоянно иметь в виду. Укажем конспективно лишь некоторые моменты формирования такой свободы. Всякая абстракция является условной, поэтому таковыми же нужно считать относимый к классической античности космоцентризм (космос — гармонически устроенный и потому «родной дом» человеческого существования); присущий средневековому сознанию теоцентризм (Бог как творящая причина и сохраняющая основа всего сущего и мироздания в целом); наконец, формирующийся в ренессансный период антропоцентризм, провозглашающий самопроизвольность человеческого бытия как высшего и завершающего — «венца творения». Ренессансный антропоцентризм формулировал и эксплицировал себя в тезисах, что человек есть «скрепа мира» (М.Фичино), что он призван сам определять свой образ и полагать его в качестве универсальной меры всего сущего (Пико делла Мирандола). Ранее имели место в риторическом дискурсе хвала «царству и величию человека» (Дж. Маннети), метафизическое обоснование бытия мира как «explicatio Dei» в беспредельной протяженности (Н.Кузанский), выяснение правил «миростроительного ума» Л.-Б.Альберта в его зодческой науке обживания природного и социального окружения. Ренессанс постоянно «прощупывал», — т. е. двигался как бы вслепую и ощупью, потому, отчасти, и апеллировал к античности, — такую предельную сферу сознания для поиска и конструирования идеального человека и мира, в коей происходило становление и утверждение антропоцентризма как горизонта перспективного миро-восприятия. В этой сфере сознания идея подобия человека Богу, быть может, воспринималась более серьезно и действенно, чем в период средневековья. Потому человек и оказывался сущим «неопределенного образа», как говорил Пико делла Мирандола, что он был изначально предназначен к тому, чтобы сам себя образовывать. Он просто обязан вовлекаться в такого рода необходимость, и в силу этого обстоятельства он стремится быть таким сущим, в коем и благодаря которому все, включая его самого, обращается в выразительность.

Кстати, греческая ??????? означает подлинное образование человека, которое захватывает и обращает, его внутреннюю суть в целом, т. е. «самое душу в целом», «переставляя человека на место, подобающее его существу, и заставляя в нем обживаться» [59], — притча Платона о пещере (Государство, VII) призвана сделать наглядной суть образования. Но ведь то же самое оказывается идеалом неоплатонической академии во Флоренции Лоренцо Медичи, прозванного Великолепным. Стремление ренессансного человека представить себя самым что ни на есть выразительным образом, — разве не об этом свидетельствуют поэтическое слово Данте и Петрарки, риторическое прославление человека начиная с Дж. Маннети, скульптурно-живописное его изображение ренессансными мастерами, проект идеального города Альберта, наглядный образ расчетливо-мудрого правителя Макиавелли и само упование на инженерно-техническую изобретательность Леонардо да Винчи! Ренессансный идеал есть всецело идеал ???????, но ведь это есть также идеал Декарта и Спинозы, идеал гуманизма Просвещения; он в существенной мере составляет опыт формообразований сознания в «Феноменологии духа» Гегеля. Гегелевская феноменология пронизана ярко выраженным образным и метафорическим мышлением. Таков удел человеческого понимания, если оно в своей особенности достигает оригинальности, поскольку метафоричность и образность составляют неустранимое измерение нашего языка и мышления. Потому это так, что человек живет и мыслит в определенных границах времени и пространства. И потому еще, что формирование подлинно человеческого в действующих и мыслящих индивидах определяется не только наличным порядком дел и вещей, но и ориентацией на такого рода идеальные образы и смыслы, которые всегда выходят за пределы конечных и реализуемых в данное время целей и потребностей. Человек как бы изначально призван непрерывно осмысливать и упорядочивать мир таким образом, чтобы осознавать и усваивать для себя подлинно человеческое, чтобы быть способным самого себя в мире всегда человеком чувствовать (М.К.Мамардашвили). Вот почему, коль скоро он подлинно осознает себя в социально-природном окружении, он не может отрешиться от своего идеального образа, сообщающего ему способность к трансцендированию, т. е. способность к непрерывно возобновляемому усилию возвышения себя над эмпирически прилегающим к нему наличным порядком событий и вещей. Такая способность к трансцендированию составляет суть человеческой экзистенции; однако эта суть не должна «захлестывать» и тем самым «помрачать» возможности теоретического и практического разума, поскольку помрачение такого рода имеет своим последствием, причем неизбежным, как раз то, что М.Хайдеггер называет «забвением бытия». Не потому ли Фихте, Шеллинг и Гегель решительно и порой даже яростно выступали против Канта, когда он в своей «Критике чистого разума» ограничивал возможность научно-теоретического познания феноменами, образуемыми априорными формами чувственности и рассудка, составляющими существо человеческой познавательной способности? Ведь Кант оставлял «вещь-в-себе» незыблемой, как бытие само по себе, как бытие всего сущего, но не скрытое от человека, а являемое ему в его определенным образом оформленной, трансцендентальной способности познавания, т. е. являемое ему как трансцендентальному субъекту познания. Быть может, Кант был прав в том, что идеалы «чистого разума» могут иметь лишь регулятивный характер для конечного в своей сути человеческого бытия, его теоретического и практического разума, к тому же последний должен еще ограничиваться моральным категорическим императивом. Но Канту не могли внимать, поскольку речь шла о науке, а наука уже стала магическим словом, не терпящим никаких для себя ограничений, поскольку наука в ее метафизическом предназначении выражала божественную сущность человеческого бытия как такового. Подлинная наука для Гегеля есть Логика с большой буквы, которую «следует понимать как систему чистого разума, как царство чистой мысли. Это царство есть истина, какова она без покровов, в себе и для себя самой. Можно поэтому выразиться так: это содержание есть изображение Бога, каков он в своей вечной сущности до сотворения природы и какого бы то ни было конечного духа» [60].