Иисус неизвестный - Мережковский Дмитрий Сергеевич (читать книги без регистрации TXT) 📗
Павлове свидетельство (I Кор. 11, 23–25) — самое раннее по времени записи: Маркову предшествует оно лет на десять, на двадцать. [800] Но время записи, внешний признак, может и не совпадать для исторического свидетельства с тем временем, когда оно действительно возникло; судя же по внутренним признакам, Маркове свидетельство первичнее Павлова.
Я от (самого) Господа принял то, что и вам передал: что Господь Иисус в ту ночь, когда был предан, взял хлеб и, возблагодарив, —
(то же слово, как и у всех трех синоптиков), —
преломил и сказал: приимите, ядите: сие есть Тело Мое за вас, —
(«ломимое», κλώμενον, — вероятно, позднейшая вставка, [801] —
Сие творите в мое воспоминание.
Также и чашу (взял) после вечери и сказал: чаша сия есть новый завет в Моей Крови; сие творите, когда только будете пить, в Мое воспоминание. (I Кор. 11.)
Эти последние, дважды у Павла повторенные, слова:, у Марка отсутствуют. Нет никакого сомнения, что если бы он только нашел их в общем, доевангельском предании, или, тем более, своими ушами слышал из уст Петра, или, тем еще более, подслушал их в ту самую ночь, когда они были сказаны, в доме отца его или матери, в Сионской горнице, то не забыл бы повторить их в своем свидетельстве; если же не повторяет, то потому, вероятно, что не знает. Нет также никакого сомнения, что в этих словах верно угадано то, что Иисус хотел сказать, но мог ли, — вот вопрос. «Все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь» (Мк. 14, 27); все «оставите Меня одного» (Ио. 16, 32), — забудете, разлюбите, — это Он мог сказать и, вероятно, сказал действительно; но «любите Меня, не забывайте, помните — творите сие в Мое воспоминание», — этого Он не мог сказать, по вечному для языка любви закону: самое сильное, безмолвное. Больше всего любимый и любящий меньше всего может сказать: «Люблю — люби». Любящий и любимый так, как учеников Своих любит Иисус и как Он ими любим (сколько бы ни «отрекались» от Него, ни «предавали» Его, — любят Его бесконечно, и Он это знает), не мог бы сказать: «Любите Меня, помните».
Кажется, ясно по одному этому признаку, что Марково свидетельство первичнее Павлова.
Когда же они ели, Иисус, взяв хлеб и благословив, преломил, дал им и сказал: приимите, ядите; сие есть Тело мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им. И пили из нее все.
И сказал им: сие есть Кровь Моя, нового завета, за многих изливаемая. Истинно говорю вам: Я уже не буду пить от плода виноградного до того дня, когда буду пить новое вино в царстве Божием. (Мк. 14, 22–25.)
Что это? Только ли повествование о том, что было однажды? Нет, в самом звуке литургийно-торжественно-повторяемых слов: «взяв хлеб и благословив», «взяв чашу и благодарив», «сие есть Тело Мое», «сия есть Кровь Моя», — слышится, что это не только было однажды, во времени, но есть и будет всегда, в вечности; что это уже Евхаристия. [802]
Главное здесь — Ветхозаветное, Отчее, — жертва. «Тело Мое ломимое», «Кровь изливаемая», — Жертва жертв. Сколько людей жертвовали, жертвуют и будут жертвовать собою за что-нибудь одно в мире; но только один Человек Иисус пожертвовал Собою за все в мире — за весь мир. Сколько людей умирало, умирает и будет умирать, чтобы избавить человечество от одного из бесчисленных зол; но только один Человек Иисус умер, чтобы избавить человечество от корня всех зол — смерти: только Он один умер, чтобы никто не умирал. Жертва Его единственна, так же как Он сам — Единственный.
Вот в солнечно-белом блеске утренней звезды — Евхаристии Марковой-Матфеевой-Павловой — один из трех лучей — от жертвенной крови розовый.
Марк первичнее Павла; Лука первичнее Марка. Это, — не по времени записи, сравнительно позднему, от 80-х годов, — признаку внешнему, но по признакам внутренним, — самое раннее свидетельство, от Марка и Павла независимое, почерпнутое из иного, кажется, древнейшего источника. Но это мы узнаем не по нашему каноническому, примесью Павла и Марка замутненному, а по беспримесно-чистому, подлинному чтению в Codex cantabrigiensis D и в старо-латинских кодексах. [803]
Люди не могли вынести в исторически подлинном свидетельстве об Евхаристии простоты и чистоты его божественной: прибавили к нему своего, украсили его по-своему. Но мера всего — красота — есть не только присутствие нужного, но и отсутствие ненужного: преувеличить какую-либо черту в прекрасном лице — значит нарушить канон красоты, обезобразить лицо. Это-то люди и сделали с подлинным каноном Евхаристии. Наше каноническое чтение перед подлинным — мутный опал перед алмазом чистейшей воды. Только сквозь эту воду могли бы мы увидеть то, что действительно произошло в Сионской горнице.
Очень желал Я есть с вами пасху сию прежде Моего страдания.
В греческом подлиннике сильнее:, «страстно желал», или еще сильнее, в непереводимом семитическом обороте речи, должно быть, арамейского подлинника: «желая, желал», «вожделея, вожделел». Если бы страсть в нашей плотской любви не была так слаба и груба, то мы могли бы через нее понять, что значит это желание «страсти» в плотской любви Христа Жениха к Церкви Невесте, Иисуса Неизвестного — к Марии Неизвестной, Возлюбленной.
Ибо сказываю вам, что уже не буду есть ее (пасхи), доколе не совершится она в царстве Божием.
И, взяв чашу и благодарив, сказал: приимите и разделите ее между собою.
Ибо сказываю вам, что не буду пить от лозы виноградной, доколе не приидет царствие Божие.
И взяв хлеб и благодарив, —
(то же и здесь, как у Марка-Матфея-Павла, литургийно-заклинательное, как бы «магическое», повторение слов), —
преломил и подал им, говоря, сие есть Тело Мое. (Лк. 22, 15–19.)
Только в преломлении хлеба — действии без слов и только в этих пяти греческих словах:
и трех арамейских:
den hu guphi
вот тело Мое, [804]
вся Евхаристия.
Что это значит, мы поймем, если вспомним, как начинается Иудейская пасха: взяв один из двух опресночных хлебов — круглых, тонких и плоских, тарелкообразных лепешек, по-гречески, по-еврейски mazzot, — хозяин дома разламывает его на столько кусков, сколько возлежащих за трапезой, и молча раздает их по очереди всем. [805]
То же, вероятно, сделал Иисус. Но, молча раздав двенадцать кусков или одиннадцать, если Иуда вышел, — произносит эти три, никогда ни в чьих устах не слыханных, для человека невозможных слова:
вот тело Мое,
den hu guphi.
Только три слова, все по тому же закону любви: чем больше любовь, тем меньше слов; чем ближе к концу, Кресту — пределу любви, тем безмолвнее. Но тихий хруст ломаемых опресноков, точно живых, в живом теле, костей, — больше всех слов. Слушают его ученики в молчании, в удивлении — ужасе.
Кость Его да не сокрушится. (Ио. 19, 36).
Нет, сокрушатся и кости Его в бесконечной пытке любви. Den hu guphi — эти глухие звуки арамейских слов как страшно подобны глухому хрусту ломаемых опресноков!
Жив будет мною Меня ядущий — пожирающий, τρώγων (Ио. 6, 57), —
вспомнили, может быть, ученики и поняли.
Какие жестокие слова! Кто может это слушать?
Поняли, может быть, только теперь эти жесточайшие — нежнейшие из всех человеческих и божеских слов. Вспомнили и уже никогда не забудут.
Один Иуда не понял — ушел, бежал от страшного света в кромешную тьму.
Здесь, у Луки, о крови ни слова: в чаше не кровь, а вино — «новое вино царства Божия». [806] Слов о крови не надо, потому что «вот Тело Мое» значит: «и вот Кровь Моя»: в теле живом — живая кровь.
