Путь Гегеля к «Науке логики» (Формирование принципов системности и историзма) - Мотрошилова Неля Васильевна
4. Ранние работы Гегеля о религии и нравственности в свете проблем системности и историзма
В работах Гегеля о религии идеи, тесно связанные с принципом свободы, носят четко выраженный ценностный характер – они отстаиваются со страстью и категоричностью молодости, резко противопоставляются ряду принципов, которые пока еще кажутся неприемлемыми, прямо противоположными. Аргументация развертывается здесь через построение своеобразных ценностных антитез. В то же время, как мы увидим далее, социальное мышление молодого Гегеля в некоторых принципиальных вопросах, несмотря на резкость, глубину, даже блеск критики, уже носит компромиссный характер.
Ценностные антитезы выстраиваются в ранней работе «Народная религия и христианство» [4], начатой в Тюбингене в 1792 г. Гегель, видимо, не раз обращался к этим текстам, но в 1795 г. в Берне перестал над ними работать. Эти наброски интересны тем, что автор не сумел – или не захотел? – подчинить обуревающие его чувства, сталкивающиеся друг с другом идеи размеренному порядку мысли и «организованной» композиции печатно-подцензурного труда. Работа отличается резкостью «антисистемных» настроений. Одновременно она представляет одну из первых и любопытных попыток Гегеля опробовать доступный ему в то время вариант «мыслящего» рассмотрения истории.
Сначала – об исходных ценностных принципах, позициях и антитезах. Молодого философа больше всего заботит обычный человек, его поступки, действия, страсти, его «маленький домик, который он… может назвать своим собственным» 50, ситуацией продиктованное и оправданное мышление, выстраданная и укорененная в сердце вера – человек, который «должен сам поступать, сам действовать, сам принимать решение» 51. О жизни простых индивидов, в совокупности составляющих «народ», молодой Гегель пишет с глубоким уважением и сочувствием. В выборе такой идейно-ценностной платформы сплелось очень многое – от влияния Реформации до воздействия французской революции. К этим идейно-нравственным максимам тянутся нити как от непосредственных социально-политических событий, например событий в соседней революционной Франции, за которыми немецкая молодежь следила с надеждами и, наверное, с затаенным страхом, так и от теоретической и художественной культуры Европы с ее явной и яркой гуманистической ориентацией, с ее интересом к судьбам, правам «простых людей» и «суверенитету» народа.
Соответственно центральной ценностной позиции – сочувствие к обычному человеку и интерес к его обычным действиям – Гегель строит более конкретные антитезы. «Чувственность, – пишет он, – есть главный элемент всякого действия и стремления человека». Действия, поступки, мысли, которые «плотно примыкают к нашим чувствам», ценятся превыше всего, потому что они «приобретают столь человеческий вид», и не беда, что их порицает «холодный разум» 52. Невероятно было бы, чтобы немецкий мыслитель, имеющий возможность учесть итоги спора эмпиризма и рационализма, защищал чувственность как чувственность и просто выстраивал антитезу «чувство – разум». Его антитеза иная. Молодого философа пока совсем не интересуют гносеологические споры – ему важно значение чувств, рассудка и разума для той же обычной жизни человека. Рассудок подвергается резкой критике – он уподобляется придворному, который угождает своему господину: ведь рассудок, отмечает Гегель, может подыскать основания для всякой затеи и любой страсти, в том числе для себялюбия. Даже просвещенный рассудок, делая человека умнее, не делает его более совершенным нравственным существом.
Поэтому неверно, считает Гегель, выводить добродетель из рассудка и рассудочной мудрости. Напротив, рассудок и даже разум только тогда ведут к нравственному действию, когда они основаны на непосредственном – «добром», «теплом» – чувстве. «Холодному рассудку», книжной учености, показному просвещению и формально усвоенной науке противопоставляется, в выражениях страстных и торжественных, почерпнутая из глубин жизни простого человека мудрость. «Но мудрость – это не наука. Мудрость есть возвышение души; благодаря опыту, соединенному с размышлением, мудрость поднялась над зависимостью от мнений и впечатлений чувственности, и когда эта мудрость практическая, а не просто самодовольная, хвастливая, она неизбежно должна сопровождаться спокойной теплотой, кротким пламенем; она мало рассуждает, она не идет из понятий methodo mathematico и не приходит к тому, что принимает за истину, через ряд умозаключений, таких, как Barbara и Barocco, – она приобретает свое убеждение не на обычном рынке, где знание дается каждому, кто заплатил причитающееся, она не могла бы расплачиваться блестящей монетой, имеющей хождение валютой, – а говорит из полноты сердца» 53.
Соответственно обосновывается молодым Гегелем другая антитеза, ради выстраивания которой, собственно говоря, и пишется вся работа: официальной религии, оснащенной целым арсеналом догматических идей, убеждений, ритуалов, нравственных норм, объединенных в систему, противопоставляется «народная» религия. Иначе говоря, обосновываются религиозно-нравственные принципы, целиком ориентированные на повседневный опыт простых людей и их непосредственное нравственное чувство, на их внутреннюю – предполагается, свободно и самостоятельно выбранную – религиозную веру. Гегель далек от «практического» и теоретического атеизма. Цель молодого мыслителя – способствовать перестройке религии в соответствии с духом времени. «Я намерен, – пишет он, – исследовать меры, направленные на то, чтобы учение и силы религии вплетались в ткань человеческих чувствований…» 54 С этим связаны надежды на личное обретение новой религиозности, которая была бы способна удовлетворить ум, сердце, нравственные чувства.
В дальнейшем своем развитии Гегель вообще оставит претензию споспешествовать реформированию религии как формы идеологии и как институциональной организации. Он отойдет и от поисков «непосредственной», личной религиозности, связав для себя проблему «служения богу» исключительно с творчеством в сфере культуры. Включив проблематику религии в систему философии, он будет добиваться того, чтобы вера и религиозная нравственность прежде всего были «вплетены в ткань» сложно-опосредованной деятельности разума и уж во всяком случае не были предоставлены чувствованию, тем более превозносимому в его непосредственности. Но в ранних работах молодой Гегель обращает критический пыл против «объективной религии», противопоставляя ей религию субъективную, что также делается в форме категорической, страстной, яркой 55.
Ранние гегелевские рассуждения о религии во всех их деталях не являются для нас предметом непосредственного анализа. Нам важно сейчас лишь то, что превращение индивида и его непосредственной жизнедеятельности в ценностную точку отсчета тесно увязано у молодого Гегеля с неприязнью по отношению ко всему, что имеет характер отчужденной или отчуждаемой объективности, усвоение чего может пойти лишь по пути внешнего зазубривания, формального исполнения, делающих рассудок и разум холодными, а сердце пустым и лицемерным. Навязанная извне официальная религия в этом смысле ставится на одну доску с «печатной моралью», с «непереваренной книжной ученостью», а их, сетует молодой философ, так много в его «заполненную писаниной эпоху» 56.
Мысли и настроения молодого Гегеля порой кажутся простым следствием незрелости ума и неопытности в философии. Верно, Гегель – мыслитель пока еще неискушенный, не вовлеченный в тонкости профессиональных философских споров. Но в этом – и преимущество его нравственной позиции. Разве не было знамением времени стремление многих выдающихся людей тогдашней Европы оттолкнуться от «готовых», застывших форм, результатов мысли и обратиться к непосредственности чувств, к собственному опыту – к менее «искушенным», но во всяком случае более «правдивым», искренним своим переживаниям? Разве не была связана с этим энергия протеста? Вовсе не случайно борьба против догматизации самого немецкого классического идеализма через несколько десятилетий вылилась в апеллирование к «чувственности», к непосредственному опыту в сочинениях Фейербаха и молодого Маркса. В XX в. (в частности, в 60 – 70-х годах) мы явились свидетелями противоречивого движения «новых левых» – движения, также принесшего с собой новое пробуждение доверия к «чувственности», обращаемой против догматизированной идеологии, «объективирующей» философии и науки, против формального и «холодного» апологетического рассудка. Суждения молодого Гегеля как бы вписаны в эту непрекращающуюся череду сложных и противоречивых идейных форм, в рамках которых чувственность (читай: непосредственный, живой опыт индивида) и опирающееся на нее размышление противопоставлялись и еще будут, видимо, противопоставляться отчужденным формам культуры, «духу системности», воплощенному в жесткости навязываемых индивиду учреждений, идей, принципов, ценностей.
