Сочинения в двух томах. Том 2 - Юм Дэвид (книга читать онлайн бесплатно без регистрации TXT) 📗
Эта первая теория обладает также многими другими преимуществами, которые привлекали к ней древних теологов. Ничто так не противоречило их представлениям, поскольку ничто так не противоречит и обычному опыту, как дух без тела, чисто духовная субстанция, не доступная ни их чувствам, ни их пониманию, субстанция, которую они не могли наблюдать во всей природе ни в одном случае. Дух и тело им были известны, потому что они воспринимали то и другое; они были также знакомы тем же путем с порядком, устройством, организацией или с внутренним механизмом того и другого; им не могло не казаться разумным перенесение данного опыта на вселенную и предположение, что божественное тело и божественный дух тоже связаны во времени (coeval) и что каждому из них по самой его природе присущи порядок н устройство, неотделимые от них.
Итак, Клеант, вот новый род антропоморфизма, который ты можешь подвергнуть обсуждению; вот теория, по-видимому не связанная с какими-нибудь трудностями. Ты, конечно, слишком высоко стоишь над предубеждениями систем, чтобы понять, что больше трудностей заключается в предположении, что живое тело может изначально, само по себе или же благодаря неизвестным причинам обладать порядком или организацией, чем в предположении, что подобный порядок свойствен духу. Но не следует, мне думается, совершенно пренебрегать и обыденным предубеждением, гласящим, что дух и тело всегда должны сопутствовать друг другу, поскольку оно основано на обыденном опыте, который мы признаем своим единственным руководителем во всех этих теологических исследованиях. Если же ты утверждаешь, что наш ограниченный опыт есть неподходящий масштаб для суждения о безграничной природе, то ты совершенно отступаешь от собственной гипотезы, а следовательно, должен воспринять наш мистицизм, как ты его называешь, и признать полную непостижимость божественной природы.
Признаться, сказал Клеант, эта теория никогда не приходила мне в голову, несмотря на всю свою естественность, и я не могу сразу после столь краткого рассмотрения и обсуждения высказать по ее поводу какое-нибудь мнение. Право, ты уж слишком осмотрителен, заметил Филон; если бы мне пришлось рассматривать какую-нибудь твою систему, то я бы не проявил и половины твоей осторожности и сдержанности, выдвигая против нее возражения и отыскивая в ней трудности. Но все-таки, если что-нибудь придет тебе в голову, сообщи нам—ты нас этим очень обяжешь.
Тогда вот что, ответил Клеант, мне представляется, что, хотя мир и похож во многих отношениях на животный организм, тем не менее эта аналогия во многих, и притом весьма существенных, отношениях страдает недостатками: у мира нет органов чувств, нет центра мысли или разума, нет определенного источника движения и деятельности. Словом, он скорее похож на растение, чем на животное, и поэтому твое заключение относительно мировой души является в значительной степени бездоказательным.
Но далее, твоя теория, по-видимому, предполагает вечность мира, а это такой принцип, который, как мне думается, может быть опровергнут с помощью самых убедительных аргументов. Я предложу для этой цели один аргумент, которым, как мне кажется, не пользовался еще ни один писатель. Тех, кто в своем рассуждении исходит из позднего возникновения искусств и наук, пожалуй, можно опровергнуть, хотя их заключения и не лишены оснований. Их можно опровергнуть при помощи соображений, вытекающих из природы человеческого общества: последнее постоянно переходит от невежества к знанию, от свободы к рабству, от богатства к бедности и обратно, так что мы на основании своего ограниченного опыта не в состоянии предсказать с уверенностью, какие события следует или не следует ожидать. Античной науке и истории грозила, по-видимому, опасность полной гибели в результате нашествия варваров, и, если бы эти потрясения продолжались несколько дольше или же были более сильными, мы, по всей вероятности, не знали бы теперь ничего о том, что происходило в мире за несколько столетий до нас. Далее, если бы не суеверие пап, сохранивших ради поддержания видимости древней и вселенской церкви нечто вроде латинского жаргона, латинский язык был бы совершенно утрачен, а в таком случае западный мир, оставаясь в полном варварстве, не был бы подготовлен к восприятию греческого языка и греческого образования, которые перешли к нему после падения Константинополя. Вслед за гибелью образования и книг могло сильно пасть даже и всякое мастерство (mechanical arts), и легко представить себе, что легенда или предание могли приписать им гораздо более позднее происхождение, чем это имело место в действительности. Итак, этот распространенный аргумент против вечности мира является, по-видимому, довольно ненадежным.
Но вот более убедительные аргументы. Вишневое дерево впервые было перенесено из Азии в Европу Лукуллом; между тем оно столь хорошо произрастает во многих странах Европы, что растет там в лесах без всякого ухода. Возможно ли, что в течение целой вечности ни один из европейцев, посетивших Азию, не подумал о перенесении такого вкусного плода на свою родину? А раз дерево уже было пересажено и его развели, могло ли оно после этого погибнуть? Империи могут возникать и падать, свобода и рабство могут чередоваться, невежество и знание—уступать друг другу место, но вишневое дерево все же останется в лесах Греции, Испании и Италии, и перевороты, происходящие в человеческом обществе, не окажут на него ни малейшего влияния.
Не прошло и двух тысяч лет, как виноградные лозы были пересажены во Францию, хотя во всем мире нет климата более благоприятного для них. Не минуло и трехсот лет с тех пор, как лошади, коровы, овцы, свиньи, собаки и рожь стали известны в Америке. Возможно ли, чтобы в течение целой вечности ни разу не появился на свет Колумб, способный установить сообщение между Европой и нашим континентом? С такой же вероятностью мы можем воображать, что люди в течение десяти тысяч лет носили чулки и ни разу не сообразили, что их следует прикреплять подвязками. Все это, по-видимому, убедительные доводы в пользу юности или даже младенчества мира, так как они основаны на действиях принципов более постоянных и устойчивых, чем те, которыми управляется и руководствуется человеческое общество. Ничто, кроме полного переворота в стихиях, не в состоянии уничтожить всех европейских животных и растений, которые теперь могут быть найдены в западном мире.
А какой аргумент можешь ты привести против такого рода переворотов?—спросил Филон. Повсюду на земном шаре можно найти убедительные, почти неоспоримые доказательства того, что все его части в течение многих веков были совершенно покрыты водой. И если бы мы даже предположили, что порядок неотделим от материи и присущ ей, она тем не менее может ведь претерпеть многочисленные и крупные перевороты в течение бесконечных периодов вечного времени. Беспрестанные изменения, которым подвергается каждая часть материи, по-видимому, свидетельствуют о такого рода общих превращениях; хотя в то же время можно заметить, что все те изменения и разложения, с которыми мы когда-либо встречались на опыте, являются только переходами от одного упорядоченного состояния к другому и что материя никогда не может остаться в состоянии полной бесформенности, полного хаоса. То, что мы наблюдаем в отдельных частях, может быть выведено и относительно целого; по крайней мере таков способ рассуждения, на котором ты основываешь всю свою теорию. Если бы я был вынужден защищать какую-нибудь подобную систему (за что я по собственной воле никогда бы не взялся), то я признал бы наиболее достоверной ту, которая приписывает миру вечный, присущий ему принцип порядка, хотя и сопровождаемый крупными и постоянными переворотами и переменами. Это сразу решает все затруднения, и если данное решение ввиду его общего характера не есть безусловно полное и удовлетворительное, то данная теория по крайней мере является такой, к которой мы рано или поздно должны прибегнуть, какой бы системы мы ни придерживались. Как могли бы вещи быть такими, каковы они есть, если бы где-либо, в мышлении или в материи, не существовало первичного, присущего им принципа порядка? И совершенно безразлично, которому из этих двух начал мы оказываем предпочтение. Случайность недопустима при любой гипотезе—и при скептической, и при религиозной18. Всем существующим, несомненно, управляют твердые, нерушимые законы, и, если бы внутренняя сущность вещей раскрылась перед нами, мы увидели бы такое зрелище, о котором в настоящее время не можем иметь никакого представления. Вместо того чтобы восхищаться порядком существующих в природе вещей, мы ясно увидели бы, что допустить для них какое-нибудь иное расположение, даже в мельчайших подробностях, абсолютно невозможно.
