Обезьяны, человек и язык - Линден Юджин (книги бесплатно полные версии .TXT) 📗
Однако мы не собираемся полностью лишать обезьян способности к символизации знаков. Если бы у них возникла настоятельная нужда в этом, они бы либо выказали, либо развили такую способность. Символизация как процесс максимального свертывания содержания знака, при котором оно перестает быть схожим с обозначаемым предметом, делается необходимой при возрастании числа знаков и «объема» общения. У обезьян эти величины ограничены их естественными потребностями и внутренне замкнутой, тысячелетиями закреплявшейся системой стереотипов поведения. Конечно, искусственное увеличение «объема» общения, особенно с человеком, возможно, но всегда будет существовать вероятность того, что обезьяна откажется от лишних и бессмысленных для себя нервных нагрузок.
С другой стороны, всякая символизация знака приводит к его неоднозначности, которая снимается контекстом. Представим, что обезьяна станет сокращать и упрощать сложные имитирующие знаки, тогда многие из них совпадут и различить их можно будет только благодаря ситуации, контексту общения, синтаксированию предложений. Таким образом, и здесь выступают ограничения, связанные с образом жизни обезьян. Поэтому окончательный ответ на вопрос о способностях обезьян к символизации мог бы быть таким: создавать знаки-символы обезьяны, вероятно, могут, но только в рамках своих весьма ограниченных возможностей синтаксирования.
СИНТАКСИРОВАНИЕ. Вопросу о том, способна ли обезьяна «сознательно» пользоваться синтаксическими отношениями, автор уделяет много внимания, поскольку «оппоненты» Уошо считают это самым сомнительным пунктом в выводах Гарднеров. И Уошо и Люси различали конструкции «ты щекотать я» и «я щекотать ты»; Уошо в процессе обучения все чаще стала отдавать предпочтение порядку знаков, при котором на первом месте находится субъект действия, на втором – действие, на третьем – объект. Нам кажется вполне возможным, что обезьяны владеют представлениями о субъекте, действии и объекте, которые необходимы им в обычном повседневном общении и деятельности. Эпизод с Люси очень выразителен в этом отношении. Люси привыкла к комбинации «Роджер щекотать Люси», и для нее последовательность «Люси щекотать Роджер» была новой, но она ее поняла и просигналила: «Нет, Роджер щекотать Люси». Когда Роджер настоял на своем, она действительно стала его щекотать.
Сопоставление конструкций детской речи, по Брауну, и комбинаций знаков Уошо, проведенное Гарднером (табл. 1), довольно убедительно показывает большое совпадение структурных схем.
Синтаксические факты, обнаруженные в экспериментах с обезьянами, хорошо согласуются с точкой зрения многих советских лингвистов на первоначальные этапы развития языка как в филогенезе, так и в онтогенезе. Исходной формой высказывания были не отдельные слова или предложение, а нерасчлененное слово – предложение, содержащее указание на действие и предмет. Таков и «язык» Уошо.
Чтобы обезьяна отреагировала жестами на какой-либо внешний предмет, она должна использовать выработанную у нее экспериментаторами ассоциативную связь между образом предмета и образом знака. Образ предмета – это значение знака, оно-то и указывает, к каким предметам нужно применять знак.
Если мы всмотримся в «словарь» Уошо, то обнаружим, что предметы – это микроситуации, а образы предметов (значения) как минимум бинарны. Такие микроситуации образуются из действия и некоторого объекта, участвующего в нем. Соответственно и значение знака распадается на образ действия и образ объекта. Приведем примеры, взятые из книги: Прибрам К. Языки мозга (М.: Прогресс, 1975). В ней дано относительно полное описание 33 знаков Уошо, тогда как в книге Линдена оно очень фрагментарно.
Знак под названием «подойди» (подзывающее движение кистью руки или пальцами) означает указание, во-первых, на объект (кто должен приблизиться), а во-вторых, на действие, которое этот объект должен совершить (подойти).
Казалось бы, о каком действии может идти речь в таких знаках, как «ты» или «я». Но в действительности и они в своем внутреннем (образном) содержании, не выраженном внешне (жестом), имеют такое указание. Обратим внимание на ситуации, в которых употребляются эти знаки. Знак «ты» (указательный палец указывает на грудь человека) – показывает, что наступила очередь человека во время игры; используется в ответах на вопросы: «Кто щекочет?», «Кто причесывает?» и т.д. Знак «я, мне, меня» (указательным пальцем трогает собственную грудь) – указывает очередь Уошо, когда она ест или пьет вместе с партнером и т.д. …Итак, в знаках «ты» и «я» кроме указания на действующее лицо мыслится определенное действие, обусловленное ситуацией. Но это означает, что уже в самих знаках, которым обучались обезьяны, содержалась синтаксическая структура, состоящая из противопоставления предмета и действия.
По мере увеличения «объема» общения как в генезисе языка, так и в развитии детской речи под давлением необходимости происходит дифференциация ролей «предмета» в высказывании, уточняется и поясняется содержащееся в нем действие. «Предмет», видимо, прежде всего расчленяется на субъект и объект действия, а само действие приобретает обстоятельственные элементы, определяющие место или направление действия. Эти дифференцировки жизненно важны. Без них высказывание может оказаться неправильно понятым, а действие невыполненным.
Из таблицы 1 видно, что и двухлетний ребенок и обезьяна способны оперировать в рамках бинарных конструкций представлениями о субъекте и объекте действия, о направлении действия (последнее, по нашему мнению, неточно названо и у Брауна – «местоположением»: «гулять улица», «идти магазин», и у Гарднеров – «действием – местом»: «пойдем в», «смотри наружу»).
Жизненно важной является также категория принадлежности (притяжательный тип высказывания у Брауна и «субъект – объект», «объект – свойство» у Гарднеров). Поэтому она одной из первых развивается в детской речи и в знаковом поведении обезьян. Сомнение вызывают лишь определительные конструкции (описание объекта, субъекта у Гарднеров), которые базируются на представлении о предметности и появляются тогда, когда возникает необходимость в вычленении предмета из ряда ему подобных для того, чтобы оперировать с ним в условиях, когда трудно обойтись прямым указанием рукой (то есть в условиях отсутствия ситуации реального действия, или, как выражается Линден, при «перемещении» ее).
Конечно, возможно, что ребенок к двум годам способен выйти из наличной ситуации и сказать «большой поезд» о ранее виденном предмете, тогда как, видя этот предмет, он просто сказал бы «поезд». Кроме того, определительные конструкции обычно активно навязываются детям взрослыми при разговорах. Что же касается Уошо, то приведенные примеры представляют, нам думается, класс оценочных высказываний, образуемых на основе положительной или отрицательной реакции на предмет: «Наоми хороший», «Уошо печальная», «Расческа черная» (вероятно, грязная).
Итак, способность обезьян к синтаксированию как двухчленных, так и трехчленных («Роджер щекотать Люси») конструкций и в первую очередь таких, которые основаны на элементах деятельности (субъект, объект, действие, его направление, принадлежность объекта или действия, эмоциональная реакция на действие и т.д.), нам кажется доказанной достаточно убедительно.
Мы, к сожалению, не имеем возможности ни развернуть саму теорию речевой деятельности, широко принятую в советской психологии и психолингвистике, ни дать более подробный анализ фактического материала, содержащегося в книге Ю. Линдена. Нам только хотелось бы высказать мнение, что, встав на позиции этой теории, исследователь знакового поведения обезьян облегчил бы себе выработку общих принципов как экспериментирования, так и анализа его результатов.
В этой связи нам кажутся сомнительными достижения Сары в области синтаксирования. Ее способность правильно ставить союз «если – то» и составлять из двух предложений одно с однородными дополнениями («Сара положить яблоко корзинка банан блюдо») есть результат простого научения методом проб и ошибок и не иллюстрирует самостоятельного умения составлять сложные конструкции; это отнюдь не проявление речевой деятельности.
