Генетика этики и эстетики - Эфроимсон Владимир Павлович (читаем книги txt) 📗
Величайшей трагедией человечества является то, что при многих социальных структурах к власти пробираются люди, наименее скованные общечеловеческими этическими нормами.
Известна враждебность значительной части советских социологов, психологов и педагогов к признанию фундаментальной роли генотипа в личностной индивидуальности.
Изучение и демонстрация роли наследственных личностных особенностей в каком-либо конкретном виде творчества, в характере самого вида творчества – задача чрезвычайно неблагодарная. Если гениальность семейна, то необычайно трудно отделить роль социальной преемственности от подлинно генотипической. Несемейность должна быть правилом даже при условии (несуществующего) всемогущества генотипа, в силу астрономического разнообразия комбинаций генов, передающихся от родителя детям. Поэтому мы вынуждены были уделить очень большое внимание творчеству Достоевского: здесь налицо мономерно-доминантное наследование комплекса эпилепсия—эпилептоидность, в данном случае определившего множество исключительно личностных и творческих особенностей писателя, бездонные глубины падения его персонажей, его садистическое и вместе с тем неисчерпаемо сострадательное отношение к ним, понимание подсознательных неудержимых влечений и тех опасностей, которые в них таятся. Один из крупных ученых «золотого века» генетики человека в СССР, М.В. Волоцкой (1933) оставил нам бесценную книгу о родословной Достоевского, обязывающую к генетико-психиатрическому анализу его творчества.
Являются ли и у других великих творцов коренные особенности творчества генотипически детерминированными, тогда как условия воспитания и различные виды «импрессинга» лишь ограничивают и направляют, модифицируют реализацию?
Материалы по однояйцевым близнецам, воспитывавшимся в разных условиях, но творчески очень ярким, пока очень ограничены, но позволяют предполагать высокую генетическую детерминированность направленности творческих потенций.
Совершенно естественно, что формулировка биологической, тем более генетической антитезы может вызвать неприятие со стороны вполне добросовестных советских философов, социологов, педагогов, десятки лет воспитывавшихся и воспитывающих в духе, не предусматривавшем каких-либо антитез. Мыпозволим себе поэтому привести здесь письмо Энгельса (1976, с. 396) И. Блоху: «Маркс и я отчасти сами виноваты в том, что молодежь иногда придает большее значение экономике, чем следует. Нам приходилось возражать нашим противникам, подчеркивать главный принцип, который они отвергали, и не всегда находились время, место и возможность отдавать должное остальным моментам, участвующим во взаимодействии».
Возникает вопрос: как же совмещается в человечестве и человеке следствие взаимопротивоположных тенденций отбора? Ответов много. 1. Кажется, П. А. Вяземский писал о том, что испанцы, лучше других понимающие толк в храбрости, не говорят о человеке «он храбр», а говорят «он был храбр в таком-то деле», и что то же надо говорить об уме человека. Писалось это полтора века назад, задолго до того, как умы начали специализироваться. Сходным образом надо, вероятно, говорить и о доброте.
2. Основой организации любого вида животных является его наследственная гетерогенность, а являются ли добро и зло исключением из этого общего принципа? 3. Полярность добра и зла является очень часто продуктом «импринтинга» в том широчайшем понимании, в котором мы (только ради краткости) позволили себе употребить более широкий термин «импрессинг» [2]. О четвертой стороне проблемы мы не будем распространяться, потому что она рассказана Р.Л. Стивенсоном («Странная история доктора Джекила и мистера Хайда»): «С каждым днем обе стороны моей духовной сущности – нравственная и интеллектуальная – все больше приближали меня к открытию истины, частичное овладение которой обрекло меня на столь ужасную гибель: я понял, что человек на самом деле не един, а двоичен. Я говорю «двоичен» потому, что мне не дано было узнать больше. Но другие пойдут моим путем, превзойдут меня в тех же изысканиях, и я беру на себя смелость предсказать, что в конце концов человек окажется всего лишь общиной, состоящей из многообразных, несхожих и независимых друг от друга сочленов».
На вопрос, почему мы (иногда или часто) поступаем хорошо, а не так, как лично выгоднее, т. е. плохо, есть один ответ: «Потому что нам так хочется». Но почему же хочется или приятнее поступить порядочно? Существует как будто правильный ответ: «Нас так воспитали». Но это ответ, опровергаемый именно огромным педагогическим и государственным опытом, в частности XX в., когда при объединенных усилиях школы, семьи, печати и радио оказалась возможной массовая фабрикация палачей всех рангов, от повелевающих до исполняющих, от высокоодаренных интеллектуалов – идеологов и пропагандистов – до малограмотных тупиц; и тем не менее при устранении дезинформации и сверхдавления происходило почти мгновенное возрождение гуманизма. Может быть, в связи с существованием государств насилия уместно вспомнить замечание Маркса (1970, с. 26) в «Критике Готской программы»: «Государство нуждается в очень суровом воспитании со стороны народа».
Выражаясь современным языком, речь идет об огромном значении обратных связей, причем чем сложнее и мощнее государство, чем большее влияние оно оказывает на развитие общества и личности, тем более эта постоянно и быстро коррегирующая обратная связь оказывается необходимой.
В конечном счете назначение государства заключается в решении неизбежных конфликтов между личностным и социальным, в том, чтобы потребности личности удовлетворялись не во вред обществу и чтобы интересы общества удовлетворялись не за счет подавления прав личности.
Но вопрос о праве личности неразрывно связан с вопросом о смысле жизни индивида. И возникает вековечный вопрос о смысле жизни.
Едва ли найдется много теоретиков и даже практиков идеи, что смысл жизни заключается в получении максимального количества наслаждений, чего бы это ни стоило окружающим (даже с идущей от Остапа Бендера разумной оговоркой относительно уважения к уголовному кодексу). В чем же, однако, истинный смысл жизни? Особенность человеческой природы, созданной той спецификой естественного отбора, которая будет описана в части I, позволяет дать, пусть приблизительную, формулу: «Смысл жизни в том, чтобы быть нужным». Эта формула при всей ее краткости охватывает многое: женщине (да и мужчине) нужен ребенок, они оба нужны ребенку, ребенок нужен товарищам, им всем нужны учителя, педагоги, наставники; все эти люди, за исключением паразитов, нужны обществу, этому обществу нужны все, от неквалифицированных рабочих до величайших творцов. Чувство своей нужности является, пожалуй, самым постоянным источником удовлетворения. Чувство именно твоей нужности матери и отцу, жене, друзьям, товарищам, делу является главным источником собственного достоинства. Наоборот, сознание заменимости или ненужности является источником тягчайшего уныния.
Стремление к максимальной самореализации опирается на стремление быть максимально и незаменимо нужным. Непризнание трагично только в том случае, если индивид начинает сомневаться в нужности своего дела.
Человечество едино: наукой, искусством, этикой. У всех народов мира есть схожие мифы и легенды, поэмы и сказки. Эта общность имеет объясняющее название «бродячие сюжеты». Но это объяснение игнорирует суть дела, а она двоякая. Во-первых, эти сюжеты появляются у географически отдаленных, совершенно изолированных друг от друга народов не путем заимствования, а независимо; во-вторых, и это важнее всего, они, вместо того чтобы угаснуть в результате «естественного» отбора идей или вытеснения одних идей другими, сохраняются, по А.Н. Веселовскому, из-за того, что эти общие всем народам сюжеты поддерживаются «единством психических процессов, нашедших в них свое выражение».
В истории и жизни добро и зло не только противостоят друг другу, как Ормузд и Ариман; они сплетаются уже потому, что безоружное добро бессильно против зла. Вчерашнее добро переходит в сегодняшнее зло, становясь врагом новой идеи. Но вместе с тем, говоря словами Гете, хороший человек и в темнейших стремлениях сознает правильный путь. Поэтому псевдодиалектичность, точнее, софистическое смешение добра и зла, подчеркивание их относительности – лишь «нас возвышающий обман». За добро, как правило, надо драться, причем борьба эта длительная, много тяжелее одиночного подвига. Недаром рыцарь-лат-ник сказал Лютеру перед собором, что он сам много повидал жарких дел, но то, что предстоит Лютеру, куда страшнее. «На том стою и не могу иначе», – Лютер надеялся на Божью помощь. У нас этой надежды нет. И все-таки во всех странах, при любых обстоятельствах находились люди, шедшие на все ради долга.
