В поисках памяти - Кандель Эрик Ричард (книги серии онлайн .txt) 📗
Мы с Элизой хорошо ладили, но она никогда не обсуждала со мной желание обратиться в христианство и свои искания высших духовных ценностей. Я не мог понять, что с ней произошло, и меня тревожило, не было ли ее решение связано с психологическим кризисом, вызванным рождением Билли, в частности с послеродовой депрессией. Не сумев переубедить Элизу по телефону, мама прилетела в Бар-ле-Дюк и провела у Льюиса и Элизы две недели, но так и не смогла повлиять на новые убеждения Элизы.
Во время нашего пребывания во Франции мы с Дениз и Полом несколько раз приезжали в Бар-ле-Дюк, а Льюис, Элиза и их дети навещали нас в Париже. Эти встречи дали нам возможность обсудить религиозные убеждения Элизы в более спокойной обстановке, и я постепенно осознал, как важен для нее поиск глубокой веры. Со временем Элиза обратила в христианство и своих пятерых детей, к глубокому ужасу моей мамы и к моему изумлению. Льюис, который так и не обратился в христианство, в это не вмешивался.
К 1965 году Льюис и Элиза решили, что их дети должны расти в Соединенных Штатах. Льюис договорился, чтобы его перевели на военно-воздушную базу в поселке Тобиханна в Пенсильвании. Через два года он занял административную должность в Управлении здравоохранения и больниц Нью-Йорка. Будни он проводил в Нью-Йорке, где жил у наших родителей, а выходные — в Тобиханне. Тем временем Элиза перешла из баптистской церкви в методистскую. В течение следующих десяти лет она обратилась в пресвитерианство и, наконец, как я однажды в шутку ей предсказывал, в католичество.
Со стороны можно было подумать, что это поиски все большей системы, которая давала бы более сильное чувство защищенности человеку, который, должно быть, испытывает глубокий страх и видит в христианстве силу, способную его сдерживать. Но если Элиза и испытывала какой-то страх, я никогда не замечал его. Меня поразил ее поступок, а еще больше — то, что она обратила в христианство детей. Тем не менее я когда-то учился в еврейской школе, и у меня было какое-то, хотя бы смутное, представление о том, как много для человека могут значить глубокие религиозные убеждения.
Но, что еще важнее, я прекрасно понимал, что всех нас преследует наше собственное прошлое, наши неповторимые проблемы, наши демоны и что эти события и страхи оказывают глубокое влияние на наши действия. За время жизни во Франции — моего первого продолжительного пребывания в Европе с тех пор, как я уехал из Вены в 1939 году, — мне пришлось остро ощутить присутствие своих собственных демонов. При всем наслаждении успешными исследованиями и при замечательном разнообразии приятного культурного опыта временами я чувствовал крайнюю обособленность и одиночество. Французское общество и французская наука построены по иерархическому принципу, а я был практически неизвестным ученым на нижней ступени этой иерархии.
За год до начала моей работы в Париже я договорился о том, чтобы Тауц приехал в Бостон и провел серию семинаров. Он остановился у нас дома, и мы устроили в честь его приезда званый ужин. Но когда мы были во Франции, иерархия сразу дала о себе знать. Ни Тауц, ни кто-либо другой из моих старших коллег по институту не приглашал ни нас, ни других своих постдоков в гости и не допускал в свое общество. Кроме того, особенно со стороны обслуживающего персонала лаборатории — лаборантов и секретарей, я столкнулся с умеренными формами антисемитизма, с которым не сталкивался со времен бегства из Вены. Связанные с этим неприятные ощущения начались со случая, когда я между делом сказал Клоду Ре, лаборанту Тауца, что я еврей. Он посмотрел на меня с недоверием и стал настаивать на том, что я не похож на еврея. Когда же я заверил его, что действительно еврей, он начал допытываться у меня, принимаю ли я участие в международном еврейском заговоре с целью мирового господства. Я рассказал об этом удивительном разговоре Тауцу, и он заметил, что среди французского рабочего класса очень многие разделяют такие убеждения относительно евреев. Эта история заставила меня задуматься, сталкивалась ли Элиза за те годы, что провела за пределами Соединенных Штатов, с похожими проявлениями антисемитизма и мог ли этот демон сыграть какую-то роль в ее обращении в христианство.
В 1969 году у Льюиса диагностировали рак почки. Опухоль была успешно удалена, и казалось, что с болезнью удалось справиться. Однако через двенадцать лет рак без предупреждения вернулся, трагически оборвав жизнь Льюиса в возрасте пятидесяти семи лет. После смерти моего брата я стал намного меньше общаться с Элизой и их детьми, чего, наверное, следовало ожидать. Мы продолжаем видеться друг с другом, но теперь это происходит скорее раз в несколько лет, чем в несколько недель или месяцев.
Влияние, оказанное на меня братом, остается огромным. Мое увлечение Бахом, Моцартом, Бетховеном и классической музыкой в целом, любовь к Вагнеру и к опере и та радость, с которой я узнаю что-то для себя новое, — все это развилось во многом благодаря ему. В более поздний период жизни, когда у меня стали проявляться задатки гурмана, я осознал, что и в области вкусной еды и вина Льюису удалось хоть чему-то меня научить.
В октябре 1963 года, перед самым моим отъездом из Парижа, мы с Тауцем услышали по радио, что Ходжкина, Хаксли и Экклса наградят Нобелевской премией по физиологии и медицине за работы, посвященные передаче сигналов в нервной системе. Мы были в восторге. Мы чувствовали, что та область, в которой мы работаем, получила серьезное признание, что этой чести удостоились самые достойные из наших коллег. Я не мог удержаться от того, чтобы сказать Тауцу, что считаю проблему обучения столь важной и по-прежнему столь неизведанной в научном плане, что тому или тем, кто найдет решение проблемы, могут когда-нибудь тоже дать Нобелевскую премию.
12. Центр нейробиологических и поведенческих исследований
В ноябре 1963 года после четырнадцати месяцев очень плодотворной работы в лаборатории Тауца я вернулся в Массачусетский центр психического здоровья в должности инструктора, занимавшей самую низкую ступеньку в иерархии сотрудников. Теперь я сам стал одним из наставников тех, кто проходил резидентуру, и обучал их психотерапии — я называл это занятие «слепые поводыри слепых». Они обсуждали со мной сеансы терапии, которые проводили со своими пациентами, а я пытался давать им полезные советы.
За три года до этого, когда я впервые пришел в Центр психического здоровья, чтобы проходить резидентуру по психиатрии, меня ждала непредвиденная удача. Работавшего в Университете Джонса Хопкинса Стивена Куффлера, чьи идеи так повлияли на мои собственные, взяли в Гарвардскую медицинскую школу, чтобы усилить нейробиологическую составляющую отделения фармакологии. Вместе с Куффлером туда перешли в качестве младших сотрудников несколько необычайно одаренных ученых, ранее работавших в его лаборатории постдоками: Дэвид Хьюбел, Торстен Визел, Эдвин Фершпан и Дэвид Поттер. Куффлеру удалось одним махом собрать самую сильную группу нейробиологов в стране. Он всегда был первоклассным экспериментатором, а теперь стал самым уважаемым и успешным лидером в американском сообществе нейробиологов.
После возвращения из Парижа я начал активнее взаимодействовать с Куффлером. Ему нравилась моя работа с аплизией, и он оказывал мне всяческую поддержку. До самой его смерти в 1980 году он оставался для меня другом и советчиком безмерной значимости и щедрости. Он относился к людям, их карьере, их семьям с глубоким участием. Даже через много лет после того, как я покинул Гарвард, он время от времени звонил мне по выходным, чтобы обсудить какую-нибудь мою статью, которая показалась ему интересной, или просто расспросить о жизни нашей семьи. Посылая мне экземпляр книги «От нейрона к мозгу», которую он написал в 1976 году вместе с Джоном Николлсом, он снабдил ее надписью: «Этот подарок — для Пола и Минуш» (которым тогда было пятнадцать и одиннадцать).
