Научпоп - Дольник Виктор Рафаэльевич (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений TXT) 📗
Читатель уже догадался сам. Ну, конечно же, при контакте с не похожими на нас людьми срабатывает программа реакции на близкий вид или свой подвид: неприятие. Расы человека по поверхностным признакам различаются больше, чем многие близкие виды. У человека и внутрирасовые различия, связанные с традицией, культурой, одеждой, прической, религией, могут быть столь заметны, что бессознательно принимаются за межвидовые. А различия в языке? Ничтожные по биологическому существу, но достаточные для полного или частичного непонимания по форме, они точно укладываются в программы поведенческой изоляции: многие виды птиц внешне неотличимы, но разделены разной формой песен.
В отношении языка даже виден в развертке механизм реакции на видовые и подвидовые различия: если совсем непонятный язык (для русских — эстонский, китайский или чукотский) нам просто непонятен, то более близкий язык (литовский, таджикский, немецкий) уже вызывает неприятие в отношении «не того» употребления знакомых корней и слов, а совсем близкие языки (сербский, польский, болгарский и тем более украинский и белорусский) воспринимаются просто как смешные, как пародия на русский. Многие писатели — от Гоголя до Шолохова — одним включением украинизмов в русский текст успешно вызывали и вызывают приступы веселья у миллионов читателей.
Поэтому настороженная реакция на чем-то не похожих людей неизбежна для нас и биологически нормальна. И настороженность к образованию смешанных пар тоже. У расовой и национальной неприязни есть врожденные корни. Тут деться некуда. Какой по этому поводу более пятидесяти лет назад поднялся крик! «Этологи подводят естественно-научную базу под расизм!»
Как раз все наоборот. Этологи показали, что расовое и национальное неприятие имеет в своей основе сбой поведенческой программы, рассчитанной на другой случай — на видовые и подвидовые различия. Расизм, грубо говоря, и есть звериный инстинкт, к тому же не туда направленный, заблуждение поведенческих стереотипов, из-за которого любым, даже совершенно ничего не значащим различиям придается громадное и всегда отрицательное значение и который упорно избегает доводов разума.
Значит, слушать расиста нечего. Он говорит и действует, находясь в упоительной власти все знающего наперед, но ошибшегося инстинкта. Все, что он наговорит, напишет или наделает, — заведомо ложно и абсурдно. Спорить с ним бесполезно: инстинкт логики не признает. Его следует просто пресекать, а если он очень активен, то и изолировать от средств воздействия на других людей. Весь последующий опыт человечества, к сожалению, подтвердил, что этологи были правы. К расизму нельзя относиться как к точке зрения, имеющей право на существование. К нему нужно относиться, как к заразной болезни. Получив в свои руки созданные в XX веке средства массовой информации, расисты умудрялись бросать в пламя расовых конфликтов даже самые культурные и уравновешенные народы, столь эта ошибка заразна.
Биологи всегда твердили и твердят: как и у всех других видов на Земле, генетическое разнообразие человечества, включая все его внешние формы, в том числе и не наследуемые (вроде культуры, языка, одежды, религии, особенностей уклада) — самое главное сокровище, основа и залог приспособляемости и долговечности. В перспективе биологического времени существования вида нам не дано знать, кто «прав», а кто — нет, кто отстал, а кто зашел в тупик или идет не туда. Только максимальное разнообразие, сохранение всего, что способно сохраниться — надежный путь к устойчивости вида. Неприятие расизма должно состоять не в том, чтобы отрицать его корни, а в том, чтобы обуздывать ошибки в наших программах поведения, развивать в себе благожелательный интерес к непохожим людям, то есть «на всю катушку» раскручивать программу, которую еще Аристотель назвал «общительной природой человека».
К чести биологических инстинктов заметим, что подлинно расовые войны никогда не были заметным явлением в истории человечества. Их подменяли войны, в которых на первый план выдвигались внегенетические, внебиологические различия людей по ненаследуемым признакам — языку, культуре, религии, традициям.
Одно из замечательных достижений зоологов в конце нашего века — раскрытие природы территориальной привязанности, некоей любви и верности родине, проявляющееся у самых разных животных из самых отдаленных филогенетических групп. Среди позвоночных животных она есть у многих видов рыб (кто не знает о верности родине лососей или угрей), земноводных, пресмыкающихся (вспомните морских черепах), птиц и млекопитающих. Это явление было открыто и изучено на перелетных птицах, улетающих с родины на тысячи километров осенью, чтобы весной с точностью крылатой ракеты вернуться домой. В ходе многочисленных и остроумных экспериментов зоологи выяснили, что в основе «филопатрии» — любви к отечеству — у перелетных птиц лежит генетически запрограммированный механизм запечатления в определенном младенческом возрасте образа того места, где птица в этом возрасте оказалась, его координат и признаков. Механизм запечатления — импринтинг — подобен фотографированию: на заданной стадии индивидуального развития, на заданное время «фотоаппарат» открывается для экспозиции, и что он запечатлеет, то и будет твоей родиной на всю оставшуюся жизнь. Отныне для тебя нет ничего прекраснее и дороже; ее виды, какими бы они ни были по сравнению с тем, что ты, птица, увидишь, странствуя по миру, — самые прекрасные, даже запах родины — ни с чем не сравнимый запах. Что бы с тобой ни случилось, куда бы ты ни попала, стремись на родину…
Многие зоологи не без основания считают, что запечатление родины свойственно, среди многих других млекопитающих, и человеку. Оно происходит в возрасте шести-двенадцати лет. Почти каждый из нас, если только родители без конца не перевозили нас с места на место, имеет свою маленькую родину. Мы любим ее бессознательной любовью, и учить нас этой любви не надо. Это маленькая точка на карте, место, где я родился и провел детство. Объективно говоря, не хуже и не лучше тысяч других мест, но для меня — единственное, особенное и ничем не заменимое.
Образ этой родины, ее запахи, ее звуки человек помнит до гробовой доски, даже если он с юности туда не возвращался. Но вернуться тянет всю жизнь, особенно в конце. Вдали от нее все, что с ней связано, волнует. Упомянули родную деревеньку по радио — и радостно слышать. Услышал в толпе родной говорок — и готов броситься на шею земляку, человеку, ничем более не примечательному. А уж если с ним разговоришься, начнешь расспрашивать, вспоминать родные места — все готов для него сделать. А постороннему человеку мы о нашей маленькой родине ничего интересного сказать не умеем, их не трогает наш рассказ. И как много с нашей точки зрения потеряли те, кто в силу обстоятельств (переезды, жизнь круглый год среди однотипных бетонных домов и т. п.) не сумел запечатлеть родину, не реализовал свою инстинктивную программу…
Но у этой программы есть и другая сторона: заменив понятие моей маленькой индивидуальной родины территорией, занятой государством, меня очень просто заставить и на нее перенести свою любовь и привязанность. Так появляется Родина — огромная страна, а в ней сто на десять языцей, из которых я владею лишь одним, тысячи городов, в большинстве из которых я не был, сотни рек, в которых я не купался, и даже много морей, которых я не видел, и скорее всего, так и не увижу. Ради процветания этой в сущности никогда не виданной нами Родины мы трудимся, ради нее терпим невзгоды и готовы умереть, защищая ее границы.
У большинства населения это расширение понятия «родина» происходит естественно, само собой, ведь предки человека, да и разумный человек, были стадными животными, имели коллективную территорию своего стада. И любили ее и защищали — без всякого идеологического воспитания. Это еще можно поспорить, приносят ли люди, избравшие для себя источником дохода «воспитание подрастающего поколения в духе любви к Родине», какую-то пользу или и без их деятельности все было бы почти так же. Но ясно, что экзальтация патриотизма — опасный путь, ибо он противопоставляет, сталкивает людей.
