Инстинкты человека - Вязовский Алексей (книги онлайн TXT) 📗
В то же время, гомологичность человеческого тела, включая, по большому счёту, мозг, телу животных других видов настолько хорошо доказана, что с телесным подобием человека и животных уже давно согласны даже самые убеждённые оппоненты. Но остаётся «душа». Поведение почти не оставляет окаменелостей в геологических слоях, и препарировать его подобно какому-нибудь органу, с той же степенью наглядности гораздо сложнее. И соответственно — сложнее доказать гомологичность в каждом конкретном случае. Тем не менее — это возможно. Если, конечно, не пытаться подгонять вполне убедительные доводы под эмоциональную предубеждённость. Но именно эта априорная предубеждённость является главным «адвокатом» этой презумпции; именно глубинная неприязнь к альтернативным точкам зрения поддерживает ощущение её априорной «правильности». В жизни, это может выглядеть, например, так:
Мне противны ваши разговоры о моём сходстве с обезьянами, я не согласен, и не хочу это даже обсуждать. Может быть, лично вы и происходите от обезьян, но тогда это — ваши проблемы: я здесь ни при чём. Инстинктов у меня нет, и точка. И обсуждать тут нечего. Переубедить меня вряд ли возможно вообще; во всяком случае — это должны быть наповал убедительные факты, но никак не какие-то там «доводы».
Часто, допуская происхождение человеческого поведения от животных предков, критики указывают на большую его современную сложность, в которой предковые формы поведения полностью растворяются и уже никак себя не проявляют. Вот ещё цитата от критика:
В философии существует понятие «редукционистской ошибки». Вкратце, это неоправданное низведение сложного явления к его простейшей, примитивной форме — например, сведению всей мотивации хирурга к латентному садизму. В этом плане этологи часто наступают на эти редукционистские грабли. Верно, что такое сложное чувство, как любовь, где-то в глубине действительно имеет частичку телесного влечения, но оно далеко им не ограничивается, тем самым представляет собой совсем новое явление, которое нельзя сводить к похоти. В этом свойство сложных систем — они больше, чем сумма своих частей.
Здесь фактически звучит та же самая мысль о недопустимости сопоставления поведения человека с поведением других животных, пусть и выраженная в более «дарвинистской» форме. Дескать, да, когда-то, на заре палеозойской эры, наши предки и вели себя как животные, но к современному человеку это не относится — все эти животные импульсы давным-давно легли мелкими песчинками в величественное здание культуры, и от них остались лишь бледные тени — почти что фикция.
Аристотель, впервые сформулировавший тезис «целое — больше суммы частей», был прав: компьютер — это далеко не то же самое, что горсть транзисторов, «суммой» которых он является. Но это не повод полагать, что эволюция компьютеров протекает независимо от эволюции транзисторов, и, стало быть, транзистор — тоже почти что фикция в этом случае; изучать его не нужно и не интересно. В конце концов, выход из строя только одного из них может быть фатален для этой сложной системы. Точно так же, система органов власти некоего государства — это далеко не то же самое, что первобытная иерархия, фактически лежащая в её основе; но это не повод отказываться от изучения инстинктивных основ построения иерархий. Разумеется, буквально отождествлять их не следует, но это, собственно, никто и не предлагает. Биологический базис этих явлений, при всей его возможной примитивности, изучать безусловно нужно, ибо невозможно всецело понять общее, совсем не зная деталей его «внутреннего устройства».
Разумеется, этологические модели человека (как модели любых объектов в других науках материалистического толка) неизбежно являются упрощением. Но когда геолог заявляет, что Земля состоит из железного ядра, базальтовой мантии и гранитной коры — это воспринимается совершенно спокойно, хотя и является сильно упрощенной картиной. Никаких протестов — наука есть наука. Но стоит заявить, что влияние иерархического инстинкта сказывается у человека практически при каждом его социальном контакте, так сразу начинается психоз: дескать нельзя так упрощать, сводя ВСЁ к иерархической борьбе. Во-первых, ВСЁ к этой борьбе никто и не сводит; во-вторых, не упростив, мы ничего не поймём! Упрощение, абстрагирование от какой-то конкретики — это основной метод материалистических наук. Только после очистки от частностей проступают стержневые тенденции и свойства изучаемого объекта. Пытаясь же охватить «целостную картину человеческого поведения во всём богатстве его проявлений», мы будем беспомощно барахтаться в мешанине частностей и полутонов, до бесконечности коллекционируя различные курьёзы и случаи из жизни. Такой подход годится для художественного произведения, но не для выяснения точных истин.
А как же культура?
Ну ладно, возможно скажет критик, отдельные поступки человека, может и имеют какие-то врождённые корни, но как насчёт влияния культуры? Культура-то человеческая — точно не обусловлена его инстинктами! Инстинкты — они должны быть у нас у всех одни, а культуры вон как различаются! Взгляните на корейцев к северу и югу от 38-й параллели: генетически они одинаковы, разделились всего полвека назад, но как различно живут сейчас! Наверное, влияние культуры намного сильнее влияния инстинктов? А?
Более-менее строго определить степень влияния инстинктов на то, что мы обычно называем «культурой» можно было бы в ходе специальных экспериментов, но, к сожалению, мы не вправе ставить на человеке многие опыты, в принципе приемлемые на других животных — да и с ними мы должны оставаться в определённых этических рамках. К примеру, мы не вправе полностью лишать человеческого ребёнка контактов с внешним миром, чтобы исключить возможность научения, и определить тем самым степень внешнего влияния. Однако, такие опыты время от времени ставит на людях сама жизнь. Речь идёт, в первую очередь, о довольно-таки многочисленных реальных «Маугли» — людей, с младенчества воспитывавшихся животными без контактов с людьми. Казалось бы, звероподобный облик и поведение этих «Маугли» веско подтверждают гипотезу об исключительно культурной обусловленности человеческого поведения, и о невлиянии «генов», но не будем спешить.
Рассмотрим, к примеру, генетические предпосылки человека к прямохождению: их невозможно оспорить — настолько ярко и многосторонне они выражены в его анатомии и физиологии. Тем не менее, эти «Маугли», подражая своим фактическим воспитателям, обычно передвигались на четырёх конечностях, и ходить «как все люди» не умели. Однако именно гены определяют строение опорно-двигательного аппарата, и вытекающий отсюда стиль его работы! Здесь же можно вспомнить случаи рождения мальчиков монахинями в женских монастырях. Чтобы не допустить отъятия ребёнка, такие матери одевали и воспитывали своих сыновей строго как девочек — и вырастали — в гендерном смысле — девочки, совершенно неспособные к мужским социальным ролям. Хотя, опять же, на межполовые различия «ассигнована» целая хромосома!
ГЕНДЕР — «Социальный пол» — совокупность социальных ролей, так или иначе характерная для мужчин или женщин. Если биологический пол определяется генотипом, и внешне выражается в специфических вторичных половых признаках, то социальный пол в существенной степени определяется принятыми в обществе нормами поведения и жизни для лиц того или иного пола. Например, готовка еды и воспитание детей — традиционная женская гендерная роль, а военная служба — мужская; причём не существует непреодолимых причин следования именно этим ролям. В отличие от биологического пола, изменить который, в сущности, нельзя (модные ныне операции по смене пола не затрагивают главного — генотипа), гендер не связан с индивидом жёстко, и формируется полуимпринтно в подростковом возрасте. Более того — в небольших пределах он может варьировать довольно оперативно, сообразуясь с социальной обстановкой.
